Возвращение принцессы
Шрифт:
— А ты думаешь, на трезвую башку эту хрень снимать можно?
— Че ж тогда снимаешь? — хмуро спросил Олег.
— Че ж тогда снимаешься? — За Палычем не заржавело.
— Олежка, пошли на грим, — зашептала гримерша. — Пошли, пошли, а то поссоритесь.
— Вон она идет. — Палыч оглянулся на двери павильона. — Вон она плывет, курва! Ты глянь!
Его добродушную физиономию исказила гримаса ненависти и тоски. Олег повернулся к дверям.
Дородный бабец, повадкой и обликом напоминающая кассиршу Мосовощторга. Крепкие, с
— Это кто? — спросил Олег.
— Это автор, — просипел Палыч. — Это наша Жорж Занд долбаная. Вишь, стоит нараскоряку. Хозяйка. Бандерша. Щас кулачищи в бока упрет. М-да… Пустили Дуньку в Европу.
— Зачем ей столько очков? — спросил Олег, рассматривая авторшу с веселым интересом.
— Это чтобы лучше видеть тебя, Красная Шапочка, — пояснил режиссер, с обреченной покорностью глядя на медленно, вразвалочку приближающуюся к ним доморощенную Жорж Занд. — У нее шесть глаз. И шесть рук. Она четыре под пончо прячет. Что ж ты хочешь, она в неделю печет по три книги.
Жорж Занд между тем плыла к ним неспешно, выпростав из прорезей пончо две из шести своих рук, щедро унизанные перстнями и кольцами. Небольшая свита, состоящая, надо полагать, из пресс-секретаря, охранника и визажиста, следовала за романисткой неотступно, на почтительном расстоянии.
— У нее, между прочим, на одной из шести лап — наколка, — прошептала гримерша, искательно улыбаясь писательнице.
— Да ну? — не поверил Олег.
— Правда-правда, она показывала нам на банкете, в первый съемочный день. Под зечку работает. Пять лет на зоне за разбойное нападение с отягчающими. Говорит, под амнистию попала. Врет, конечно.
— Если б ты знал, какое я кино снимать начал, — глухо пробормотал режиссер. — Мечта жизни! Тургенев, «Записки охотника». Только на натуру выбрались — вот тебе, дедушка, и Юрьев день. День Киндера, семнадцатое. Хана моему Тургеневу. Пришлось эту зечку лудить. На Тургенева денег нет, на зечку — сколько хочешь. Господа издатели раскошелились.
— Мама родная, кого я вижу! — воскликнула титулованная зечка, не дойдя до Олега шагов десяти, но уже опознав его. — Мама! Любимый актер моего детства!
Олег внимательно всмотрелся в ее немолодое, несвежее, со следами евроремонта от лучших косметических фирм, одутловатое личико и выругался сквозь зубы.
— Вот так приходит старость, мой мальчик, — саркастически прошептал Палыч.
— Ты моя лапочка! — вопила зечка-романистка, приближаясь к Олегу. — Палыч, у него — роль? Ой, обожаю! Я весь восьмой класс прогуляла, в киношке торчала! Тащилась от вашего кавалег… каралев…
— Кавалергарда, — подсказала гримерша, льстиво прикладываясь губами к подставленной ей монаршей щечке.
—
Олег присмотрелся: да, в самом деле, чуть выше широкого, пролетарского запястья литераторши-зечки синела наколка — змея с разверстой пастью обвивает нож.
— Маруся! — гремел режиссер, не щадя луженой глотки. — Пришла! Осчастливила, золотце! Наконец-то!
— Я, Палыч, раньше — никак, — отвечала зечка, глядя на Олега томно, сладко, медвяно. — Мы тусовались во Франкфурте-на-Рейне.
— На-Майне, — прошелестел пресс-секретарь, деликатно откашлявшись.
— Один хрен. Теперь в Голландию, в Нотр-дам поедем. — И романистка протянула Олегу лапку для поцелуя.
— В Роттердам. — Олег не спешил лобзать романисткины персты. — Зря вы, Маша, восьмой класс прогуляли. Невосполнимые пробелы в географии.
— Чего во Франкфурте делала, золото мое? — забасил Палыч.
— У меня там, Палыч, пятитомник выходит. — Романистка все еще терпеливо протягивала руку к Олегу. Змея синела на ее запястье, выкинув длинное жало. — И новый роман, я им права продаю на новый. Эслюкзив.
— Эксклюзив, — прошептал пресс-секретарь, опасливо выглядывая из-за широкого плеча Жорж-Дуньки.
— Уволю, — процедила та, вопросительно глядя на Олега.
— Это какой же, Маруся, новый? — заискивающе уточнил Палыч. — «Каленым железом»? «Смерть вертухая»? «Клеймо на затылке»?
— «Толковище для ссученных», — пояснила романистка.
— Я пошел. — Олег брезгливо, двумя пальцами отвел ее руку от своих губ.
— В смысле? — недоумевающе спросил режиссер. — Куда пошел? На грим?
— Вообще пошел. Домой.
— У тебя дома-то нет, — пробормотала жена Ленка с горькой усмешкой.
— Олег! — ахнул режиссер. — Ты спятил?!
— Мне на толковище делать нечего, — сказал Олег спокойно и зло и пошел к дверям павильона, не оглядываясь. Плакали две штуки баксов. Ничего. Не пропадем.
— Олег! — крикнул Палыч ему в спину. — Олег, вернись! Пожалеешь!
Олег рванул на себя тяжелую дверь.
Черта с два он пожалеет. Он никогда ни о чем не жалеет. Ссученные, вертухаи, кровавые пятницы…
Нет, ребята. Толкитесь здесь без меня.
— Входи, — сказал Костя.
Нина стояла неподвижно, не решаясь переступить порог. Легко сказать — «входи». Страшно. Она не была здесь год. Почти год.
Ее старый дом. Бывший дом. Бывшая жизнь. Как трудно входить в нее заново!
За Костиной спиной мутновато поблескивало старое зеркало, висевшее косо. Как Костя прибил двадцать лет назад, так до сих пор и висит. Обои старые, в линялый сиротский цветочек Серые потеки, протянувшиеся от потолка к полу. Это верхние соседи устроили потоп три года назад. Нина еще ходила ругаться, соседи ее обхамили, собаку спустили, а собаке не хотелось на Нину лаять… Как давно это было! Как давно.