Возвращение принцессы

Мареева Марина Евгеньевна

— Потерпите, Олег Ильич, — шепнула помрежка, старая знакомая, эта все понимала. — Потерпите. Все-таки социальная реклама. Не средство от запоров. Вон Женя Иванцов вчера антизапорное рекламировал, а ведь тоже — народный, какие роли играл, его когда-то Козинцев на Лира пробовал, ему в Каннах овацию устроили в пятьдесят восьмом… А теперь — запоры.

— Олег, готов? — хищно заорал режиссер. — Поехали! Камера! Мотор!

Олег шел, как по углям. Нормально. По углям так по углям. У нас пятки привычные, антипригарные, не впервой. Нам

не привыкать Тысяча баксов. Они обещали наличкой. Он сможет заплатить шабашникам, работягам из Боровска…

«Тужься, милая, тужься!» Скорбь на лице. Инструменты. Кран. «В наших роддомах нет горячей воды…» Скорбь. Интим. Пауза. Проникновенно, с надрывом: «…Заплатите налоги!»

— Стоп! — ликующе крикнул режиссер. — Снято! Олежек, гений! Веня, Гера, да?

Олег вышел из кадра. Его мутило. Да, его мутило, комок подкатил к горлу, лоб покрылся холодной испариной.

— Олег Ильич, дорогой, вы вот здесь забыли расписаться, вот здесь, пожалуйста. — Какая-то тетка совала ему в лицо стопку ведомостей.

Олег расписался не глядя. Вязкая дурнота не отступала — усиливалась. Он почти выбежал из павильона, сжимая горло ладонью.

— Где здесь сортир? — хрипло спросил он у кого-то. — Есть где-нибудь? — Успеть бы! Вот дьявол, что же это такое с ним?

Олег рванул на себя дверь, нагнулся над унитазом. «Тужься, милая, тужься…»

Тысяча баксов наличкой.

Олег подошел к умывальнику, пустил воду. Холодная вода хлестала из крана, ледяная вода с привкусом хлорки и ржавчины. Олег прополоскал горло и долго мыл руки.

Выпрямившись, поднял глаза и увидел себя в мутном, давно не мытом зеркале — бледного, помятого, с мокрыми накладными усами, в белом халате, забрызганном водой. Вот так выглядит человек, только что переживший унижение Это — ты. Сейчас тебе выплатят твои деньги, ты отдашь долг. А все остальное — очень просто. Ящик можно не включать вообще. Не включай его — и ты не увидишь себя, старого, мятого, в сутенерских усах, заклинающего с фальшивым пафосом: «Пажалста!.. Заплатите!..»

Не включай телевизор. Это несложно — у тебя его нет. У тебя нет дома. Нет дела. Ничего. Никого. Вот так-то.

* * *

Нина читала статью весь вечер. Читала и перечитывала, плакала, слоняясь по пустой квартире, снова открывала тоненький дамский журнальчик и, забившись с ногами в угол широкой Диминой тахты, читала вслух и про себя, сквозь хмельные слезы. Она не любила пить, не умела, а тут решила, что это поможет притупить боль. Достала бутылку мартини из Диминых запасов, выпила рюмки три или четыре… Зачем? Ни черта это не помогало!

Нина уже знала статью наизусть. Статья как статья, ничего особенного, никаких откровений.

Она плеснула себе мартини, пролив его мимо рюмки, на клетчатый пушистый Димин плед, пропахший Диминым табаком, Дима любил тут валяться, раскуривая сигару, с ленцой

раскладывая пасьянс… Тоже мне барин! Шереметев». Пупков! Пупков, скотина, сволочь, обалдуй, пьяная гадина, бабник, свою жизнь сломал, а теперь — мою. Ну нет! Мою — нет.

Как же ты мог, Дима?! Я влезла ради тебя в эту мясорубку, выплачиваю твой долг — и какой ценой! Седая стала за месяц. Если бы ты знал… Нет, дело не в этом. Дело совсем не в этом.

Нина пила и не пьянела. Голова раскалывалась, глаза распухли от слез. Плед пропах Диминым табаком, он просил купить ему этих сигар, кстати, принести в больницу. Пускай теперь тебе твоя эскорт-сервис их покупает. Се-ервис… «Я могу быть вам полезна? Чем я могу вам помочь?» Известно — чем.

Наверное, Дима всегда изменял ей, Нине, с самого начала. Зачем тогда было огород городить? Добиваться ее взаимности так упорно? Ему была нужна ее фамилия? Но он же не взял Нинину фамилию, он же остался Пупковым…

Нина снова придвинула к себе журнальчик Постоянный обозреватель, некто Людмила Солдатова, писала о том, что нужно жить несмотря ни на что, жить ради самой жизни, бог с ними, с кризисами, все поправимо, все пройдет. Останется жизнь, ее никто не отменял, никто не отменял нашу московскую осень, наши дожди и хляби, короткие синие московские сумерки, свет в твоем окне, тебя там ждут, да к бесу все эти семнадцатые числа, когда тебя там ждут!

У нас есть наши числа, наши даты, наша жизнь. Скоро — ноябрь, первые заморозки, первый снег. Или — сорок первый, если тебе сорок Это меты твоей жизни, только твоей, она идет, она проходит, цени ее! Да, это — общее место. Но, пожалуйста, — слышишь? — цени ее.

Нина вытерла мокрые глаза и взяла телефонную трубку.

У Игоря, хозяина таблоида, судя по всему, шло очередное совещание — кто-то на том конце провода бушевал и вопил.

Ничего, у Нины был прямой доступ к хозяину. Всего за месяц Нина умудрилась стать «папарацци номер раз». Ценой бессонных ночей, проведенных в тревожных бдениях с фотокамерой наперевес. В местах весьма экзотических и труднодоступных. И на дереве ночевали-с…

— Игорь, это я, — сказала Нина и торопливо, дабы не вызвать начальственного гнева, принялась объяснять: — Есть такой журнальчик… женский… «Он и она» называется…

— Дерьмо, — перебил Игорь. — Сопли в шоколаде Слушай, ты мне нужна на завтрашний вечер. Надо отследить одного..

— Я отслежу, — пообещала Нина. — Но у меня к тебе просьба. Ты там знаешь кого-нибудь, в этом «Он и она»?

— Всех, — вздохнул Игорь. — В рекламном отделе — три пожилых нимфоманки и бывший гэбист из АПН. В службе маркетинга — мой кореш старый, сто лет ему не звонил, квасили мы с ним когда-то знатно… Тебе кто нужен-то?

— Игорь, там у них есть такой автор — Людмила Солдатова, ведет колонку. Я тебя прошу, ты узнай для меня ее телефон, лучше — домашний. Я тебя очень прошу! Ты меня знаешь, я отработаю.