Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
– Неплохая идея, – сказал Штайнер.
– Она хороша для анекдота, но не для процесса.
И вдруг Гольдбах перестал быть жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Слегка склонив голову и сощурив глаза, он вновь преобразился в доктора Гольдбаха II из апелляционного суда, в грозного тигра из джунглей судебных параграфов.
Давно уже Гольдбах не испытывал такого чувства. Легкой и стремительной походкой он шел по главной аллее Пратера, не замечая грусти ясной осенней ночи. Вот он вновь стоит в переполненном зале суда, бегло просматривает свои записки. Не Фрайганг, а именно он выступит сегодня. Прокурор
Одна за другой следуют фразы, короткие и острые, неоспоримые по своей несокрушимой логике. Он подряд анализирует все доводы прокурора и вроде бы придерживается его аргументации. Похоже, что он не защищает, но обвиняет. Зал притих, судьи ловят каждое его слово… И вдруг – виртуозный поворот мысли, и все обретает совсем противоположный смысл. Гольдбах цитирует параграф о взяточничестве, ставит четыре четких вопроса, показывающих явную двусмысленность этого параграфа, и тут же твердо и быстро излагает оправдательный материал, воспринимаемый теперь совершенно по-иному…
Гольдбах подошел к дому, в котором жил, и медленно, неуверенным шагом поднялся вверх по лестнице.
– Моя жена пришла? – спросил он заспанную горничную, открывшую ему.
– Она вернулась четверть часа назад.
– Благодарю вас.
Гольдбах прошел по коридору в свою узкую комнату, выходившую небольшим оконцем во двор. Пригладив волосы щеткой, он постучался в дверь смежной комнаты.
– Да…
Жена сидела перед зеркалом и внимательно разглядывала свое лицо. Она не обернулась.
– В чем дело? – спросила она.
– Как поживаешь, Лена?
– Как поживаю? Плохо, конечно! Разве это жизнь! Зачем ты, собственно, спрашиваешь? – Она притронулась пальцами к векам.
– Ты уходила?
– Уходила.
– Где ты была?
– Не все ли равно где? Не могу же я торчать здесь целыми днями и смотреть на стены.
– Конечно же, нет! Я только рад, когда ты развлекаешься.
– Вот и очень хорошо.
Женщина принялась медленно и тщательно втирать крем в кожу. Она разговаривала с Гольдбахом, словно с куском дерева, – без всякого волнения, с каким-то ужасающим равнодушием. Истосковавшийся по доброму слову, он стоял в дверях и смотрел на нее. В свете лампы мерцала ее гладкая, без единого пятнышка розовая кожа. Тело ее было пышным в мягким.
– Ты уже нашел что-нибудь? – спросила она.
Гольдбах сразу поник.
– Ведь ты все сама знаешь, Лена… У меня еще нет разрешения на работу. Я был у коллеги Гепфнера, и он пока ничего не может сделать для меня. Все это тянется страшно долго…
– Да, уж куда дольше!
– Я делаю что могу, Лена…
– Мне это известно. Но теперь я устала.
– Ухожу, ухожу… спокойной ночи…
Гольдбах притворил дверь. Он не знал, как поступить. Ворваться к ней, умолять быть с ним чуткой, выклянчить у нее ночь любви? Только одну ночь… Или?.. Он бессильно сжал кулаки. Избить, подумал он, отвести душу, отплатить за нескончаемые унижения и позор, искромсать эту розовую плоть, хоть один раз дать себе волю, не сдерживать ярости, разгромить комнату, бить и снова бить, чтобы с этих высокомерных губ срывались крики и стоны, чтобы это пышное тело извивалось на полу…
Он дрожал и прислушивался. Как же звали того клиента? Карбатке? Нет, Карбутке. Такой
Гольдбах опустил руки. Он посмотрел на стол, где лежал набор дешевых галстуков из искусственного шелка. Да!.. Он вспомнил, как тогда, в комнате защитников, в кругу коллег он красноречиво и остроумно доказал, что любовь женщины неразрывно связана с потребностью быть рабыней своего господина и повелителя. Тогда он зарабатывал по шестьдесят тысяч марок в год и покупал жене драгоценности. Теперь она их продает и тратит все на себя. Напрягая слух, он улавливал каждый шум, доносившийся из соседней комнаты. Лена укладывалась в постель. Такое подслушивание происходило каждый вечер, и он никак не мог от него отказаться, хоть и презирал себя за это. Он услышал скрип пружин, и его лицо пошло пятнами. Стиснув зубы, он подошел к зеркалу и стал разглядывать себя. Затем взял стул и поставил его в середине комнаты.
– Предположим, что дама, сидящая на третьем месте в девятом ряду, спрятала в туфлю ключ… – пробормотал он.
Он сделал девять маленьких шагов к стулу, подмигнул правым глазом, провел тремя пальцами по лбу и выставил левую ногу вперед… еще вперед… Теперь он полностью сосредоточился, представил себе Штайнера, ищущего спрятанный предмет, и выдвинул ногу еще больше…
Гольдбах стоял, освещенный красноватым светом лампочки. На стене колыхалась его жалкая причудливая тень.
В это же время Штайнер беседовал с Лило.
– Что поделывает наш Людвиг, Лило? – сказал он. – Видит Бог, я вспоминаю его не только из-за этого дурака Гольдбаха, а действительно часто скучаю по нему, по нашему малышу!
Керн и Рут переехали в Берн, где поселились в пансионе «Иммергрюн», указанном в списке Биндера. Здесь можно было прожить двое суток, не регистрируясь в полиции.
Поздно вечером второго дня, когда Керн уже разделся и собирался лечь, кто-то постучался в дверь. Он замер. Стук раздался снова. Неслышно ступая босыми ногами, он подбежал к окну. Спрыгнуть невозможно – слишком высоко; водосточной трубы поблизости нет. Керн медленно пошел обратно и открыл дверь.
Перед ним стоял очень высокий мужчина лет тридцати, с круглым лицом, водянистыми голубыми глазами и белокурыми вьющимися волосами. В руках он держал серую велюровую шляпу и нервно теребил ее пальцами.
– Простите, пожалуйста, – сказал он, – я эмигрант… как и вы…
У Керна словно крылья выросли. Спасен, подумал он. Лишь бы не полиция!
– Я в очень затруднительном положении, – продолжал мужчина. – Меня зовут Биндинг. Рихард Биндинг. Я следую в Цюрих и остался без сантима. Мне нечем заплатить за ночлег. Я не прошу у вас денег. Хочу только узнать, нельзя ли мне переночевать здесь на полу?