Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Дав больной термометр, она ушла. Штайнер пододвинул к кровати стул, сел совсем близко к Мари и взял ее руки.
– Ты рада, что я здесь? – спросил он, понимая всю нелепость своих слов.
– Для меня это все, – сказала Мари, не улыбнувшись.
Оба молча смотрели друг на друга. Говорить не хотелось. Они снова оказались вдвоем, и это само по себе было так огромно, что любые слова казались ненужными. Они смотрели друг на друга, тонули друг в друге, и не было на свете ничего, кроме них. Оба точно вернулись домой, к себе. Не было будущего, не было и прошлого. Было только настоящее –
Снова вошла сестра и сделала отметку на температурном листе; они почти не заметили ее. Они смотрели друг на друга. Солнце медленно соскальзывало вниз, словно нехотя расставаясь с этими красивыми, пламенеющими волосами; луч сполз на подушку, распластался пушистой кошкой из света, потом сместился дальше и стал медленно карабкаться вверх по стене. Они смотрели друг на друга. На голубых ногах пришли сумерки и заполнили комнату… Они неотрывно смотрели друг на друга, пока тени, выдвинувшиеся из углов комнаты, не закрыли своими темными крыльями это белое, это единственное лицо.
Дверь открылась, и вместе с хлынувшим потоком света в палату вошел врач, а за ним и сестра.
– Теперь вам пора идти, – сказала сестра.
– Да. – Штайнер встал и наклонился над постелью. – Завтра я приду снова, Мари.
Она лежала, словно наигравшийся до полного изнеможения, полуспящий, полугрезящий ребенок.
– Да, – проговорила она, и он не понял, сказано ли это ему или кому-то другому, привидевшемуся ей во сне. – Да, приходи опять.
В коридоре Штайнер дождался врача и спросил, сколько ей еще осталось жить. Врач смерил его взглядом.
– Не более трех-четырех дней, – сказал он. – Чудо, что она не умерла до сих пор.
– Благодарю вас.
Штайнер медленно спустился по лестнице. Выйдя из подъезда, он остановился и вдруг увидел город, раскинувшийся вокруг. Утром он никак не воспринимал его, но теперь улицы, дома, площади, – все обрело полную отчетливость, и от этого нельзя было уйти. Он видел опасность, незримую и безмолвную, подстерегавшую его на каждом углу, в каждой подворотне, притаившуюся в каждом лице. Он знал, что сделать почти ничего нельзя. Место, где его могли схватить, как зверя у водопоя в джунглях, – вот оно, это белое, каменное строение за его спиной. Но он также знал, что должен прятаться, – иначе он не сможет приходить сюда. Три-четыре дня. Ничто и целая вечность. Он подумал, не разыскать ли кого-нибудь из старых друзей, но потом решил отправиться в какой-нибудь отель средней руки. В первый день там на него не обратят внимания.
Керн сидел в камере тюрьмы «Ля сантэ» с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Мэнке. Они клеили бумажные пакеты.
– Знали бы вы, ребята, до чего жрать охота! – сказал Леопольд. – Передать невозможно! С удовольствием сожрал бы клейстер, если бы за это не полагалось наказания!
– Подожди, – ответил Керн. – Через десять минут принесут жратву.
– Какой от нее толк! Еще больше голодным будешь. – Леопольд надул пакет и, злобно хлопнув по нему, порвал. – И зачем только человеку желудок, да еще в такое проклятое время! Как подумаешь об окороке или даже о свиных ножках – и прямо хочется разбить в щепы всю эту лавочку!
Мэнке поднял глаза.
– А
– Прекрати! – застонал Леопольд. – Давайте говорить о чем-нибудь другом. Например, о цветах.
– А почему именно о цветах?
– Ну, вообще о чем-нибудь прекрасном, неужели ты не понимаешь? Надо же нам как-то отвлечься!
– Цветы меня не отвлекают.
– Однажды я видел несколько розовых кустов. – Леопольд судорожно пытался сосредоточиться на этом воспоминании. – Прошлым летом. Перед тюрьмой в Палланце. На закате, когда нас выпустили на волю. Красные розы. Такие красные, как… как…
– Как сырой бифштекс, – подсказал Мэнке.
– Ах, чтоб тебе пусто было!
Щелкнул замок.
– Принесли жратву, – сказал Мэнке.
Дверь отворилась. Но это был не служитель, разносивший пищу, а надзиратель.
– Керн… – сказал он.
Керн встал.
– Пойдемте со мной! К вам пришли!
– Вероятно, президент республики, – предположил Леопольд.
– А может, Классман. Ведь у него есть паспорт. Вдруг он принес какую-нибудь еду.
– Масло! – вдохновенно произнес Леопольд. – Большой кусок масла! Желтого, как подсолнух!
Мэнке ухмыльнулся:
– Знаешь, Леопольд, ты все-таки лирик! Нашел когда думать о подсолнухах!
Керн резко остановился в дверях, будто кто-то ударил его кулаком в грудь.
– Рут! – сказал он, задыхаясь. – Как ты сюда попала? Тебя тоже схватили?
– Нет, Людвиг, нет!
Керн мельком взглянул на надзирателя, безучастно прислонившегося к стенке. Затем быстро подошел к Рут.
– Ради всего святого, немедленно уходи отсюда! – прошептал он по-немецки. – Ты не понимаешь, что происходит! В любую минуту тебя могут арестовать. Это – месяц тюрьмы. При вторичном аресте – полгода! Поэтому поскорее уходи… немедленно!
– Месяц! – Рут испуганно посмотрела на него. – Ты должен просидеть здесь целый месяц?
– А что тут такого! Просто не повезло! Но ты… не будь легкомысленна! Здесь каждый может потребовать у тебя документы! В любую секунду!
– Да есть у меня документ!
– Что?
– У меня есть вид на жительство, Людвиг!
Она достала из кармана бумажку и показала ее Керну. Тот широко раскрыл глаза.
– Иисусе Христе! – медленно произнес он немного погодя. – Значит, правда! Так сказать, непреложный факт! Это все равно что кто-то воскрес из мертвых! Хоть один раз выгорело! Кто помог? Комитет беженцев?
– Да. Комитет и Классман.
– Господин надзиратель, – сказал Керн, – разрешается ли арестованному поцеловать даму?
Надзиратель вяло посмотрел на него.
– По мне – так сколько угодно, – ответил он. – Лишь бы она не передала вам при этом нож или напильник!
– При месячном сроке это вряд ли имеет смысл.
Надзиратель свернул сигарету и закурил.
– Рут! – сказал Керн. – Вы знаете что-нибудь о Штайнере?
– Нет, ничего. Марилл говорит, что узнать о нем что-либо невозможно. Штайнер наверняка не станет писать. Просто возьмет и вернется. Вдруг придет к нам, и все.