Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Чем ближе он подходил, тем светлее и лучистее становились врата. «И откуда такие световые эффекты на самой границе, – размышлял Мориц. – Просто не пойму, куда я попал. Впрочем, может, они нарочно освещают все, чтобы было легче вылавливать нас. Какое расточительство!»
– Папаша Мориц, – сказал привратник, – почему ты прячешься?
«Тоже мне еще вопрос, – подумал Мориц. – Ведь он вроде бы узнал меня и ему известно, какие мои дела».
– Входи, – сказал привратник.
– Послушайте-ка, – ответил Мориц, – пока, насколько я понимаю,
– Да, она наша, – сказал привратник.
Тогда я пропал, подумал Розенталь. Похоже, что это остров, может быть, Куба – в последнее время очень многие стремятся попасть туда.
– Не бойся, – сказал привратник, – тебе ничто не грозит. Проходи спокойно.
– Послушайте-ка, – ответил Мориц Розенталь, – я вам сразу скажу правду: у меня нет паспорта.
– У тебя нет паспорта?
Полгода тюрьмы, подумал Розенталь, услышав рокочущий голос, и покорно кивнул.
Привратник поднял свой посох.
– Тогда тебе не придется простоять целых двадцать миллионов световых лет на небесной галерке. Мы сразу же предоставим тебе мягкое кресло с подлокотниками и пуфиком для ног.
– Это, конечно, очень хорошо, – ответил папаша Мориц, – но все равно ничего не выйдет. Дело в том, что у меня нет ни въездной визы, ни вида на жительство. Не говорю уже о праве работать.
– Нет вида на жительство? Нет визы? Нет разрешения работать? – Привратник торжественно поднял руку. – Тогда ты получишь даже место в центральной ложе первого яруса с полным обзором сонмов небесных ангелов.
– Это было бы неплохо, – сказал Мориц, – особенно при моей любви к театру. Но теперь я скажу вам еще одну вещь, и она испортит все. Откровенно говоря, я удивляюсь: почему вы не вывешиваете где-нибудь сзади объявлений о том, что нам сюда вход закрыт. В общем, я еврей. К тому же лишенный гражданских прав и высланный из Германии. Живу годами на нелегальном положении.
Привратник воздел обе руки.
– Еврей? Лишенный гражданских прав? Годами живущий на нелегальном положении? Тогда мы дадим тебе двух ангелов для личного обслуживания и фанфариста в придачу. – Он крикнул в открытые ворота: – Позвать ангела всех безродных! – Тут же к папаше Морицу подошло высокое существо в голубом одеянии и с лицом всех матерей на земле. – Позвать ангела всех страдальцев! – снова крикнул привратник, и другое существо в белом одеянии, несшее на плече кувшин, наполненный слезами, встало с другой стороны.
– Одну секундочку, – обратился Мориц к привратнику. – Скажите, сударь, а вы уверены, что там за воротами нет…
– Не беспокойтесь. Наши концентрационные лагеря расположены ниже.
Оба ангела взяли папашу Морица за руки и бережно повели старого путника, ветерана эмигрантов, через ворота. За воротами сиял какой-то немыслимый, чудовищный свет, и вдруг этот свет стал омрачаться шуршащими цветными тенями, падающими все быстрее
– Мориц, – сказала Эдит Розенфельд, стоя в дверях, – вот этот самый младенец. Маленький француз. Хочешь взглянуть на него?
В комнате царила полная тишина. Эдит подошла ближе. Мориц Розенталь из Годесберга-на-Рейне больше не дышал.
Мари снова проснулась. Утренние часы прошли в бессознательной агонии, но теперь она совершенно отчетливо узнала Штайнера.
– Ты еще здесь? – испуганно прошептала она.
– Я могу оставаться здесь сколько угодно, Мари.
– Что это значит?
– Объявлена амнистия, и я подпадаю под ее действие. Ни о чем не беспокойся. Я всегда буду с тобой.
Она недоверчиво посмотрела на него:
– Ты говоришь так, чтобы успокоить меня.
– Нет, Мари. Вчера действительно был опубликован закон об амнистии. – Он обернулся к сестре, раскладывавшей что-то на столике в глубине палаты. – Скажите, сестра, верно, что со вчерашнего дня мне уже не приходится опасаться ареста?
– Нет, – невнятно буркнула сестра.
– Пожалуйста, подойдите поближе. Моя жена желает ясно услышать это из ваших уст.
Сестра продолжала стоять, склонившись над столиком.
– Ведь я уже сказала.
– Пожалуйста, сестра, прошу вас! – прошептала Мари.
Сестра молчала.
– Прошу вас, сестра, – еще раз прошептала больная.
Сестра нехотя подошла к постели. Больная напряженно смотрела на нее.
– Так это верно, что со вчерашнего дня я могу приходить сюда когда угодно?
– Да, – с трудом выдавила из себя сестра.
– Мне больше не грозит арест?
– Нет, не грозит…
– Спасибо, сестра.
Штайнер заметил, что глаза умирающей затуманились. У нее больше не было сил плакать.
– Значит, теперь все хорошо, Йозеф, – прошептала она. – Теперь, когда я могла бы тебе пригодиться, мне придется уйти…
– Ты не уйдешь, Мари…
– Я хотела бы встать и пойти с тобой.
– Мы уйдем отсюда вместе.
Некоторое время она молча глядела на него. Ее лицо посерело, кости резко выпирали из-под кожи, а волосы за ночь утратили блеск и стали блеклыми, словно ослепли. Штайнер видел и не видел всего этого; он замечал лишь одно – ее дыхание не прекращалось: и пока она дышала, она оставалась для него Мари, его женой, овеянной отблеском молодости, памятью об их неразрывном союзе.
Вечер вполз в комнату. В коридоре за дверью то и дело слышалось вызывающее покашливание Штайнбреннера. Дыхание Мари стало каким-то плоским и совсем слабым, затем прерывистым. Наконец оно стихло, как уснувший легкий ветерок. Штайнер держал ее руки, пока они не похолодели. Он умирал вместе с ней. Когда он встал, чтобы выйти, ничего от него не осталось. Бесчувственный, чужой самому себе, он был лишь какой-то пустой оболочкой, подобием человека. Выходя, он равнодушно взглянул на сестру. В коридоре его встретил Штайнбреннер и конвоир.