Возвращение Сэмюэля Лейка
Шрифт:
Сван дернула Нобла за рукав, порываясь уйти, но он жестом показал: пикнешь – убью.
Дедушка Джон, отчаявшись докричаться до Бога, завел песню.
– Домо-о-о-о-ой! – тянул он фальшиво, голос дрожал. – Домо-о-о-о-о-о-о-ой!
Сван и Бэнвилл тревожно переглянулись. Час от часу не легче.
– Больше не скитаться по земле чужо-о-о-ой… – завывал дедушка Джон, но дальше забыл слова и, взяв пару фальшивых нот, переключился на песню Хэнка Уильямса, которую тоже не помнил целиком: – Козодой кричит в ночиииииии… слезы на глазаааах… та-та-там… жить уже нет сииииил…
Он
– Ах, как одиноко мне… жить уже нет сиииил… – Голос его сорвался. – Ах, как одиноко мне…
Как заезженная пластинка, подумала Сван.
– Тянет умере… – запел Джон, но последнее слово не шло с языка. Покачал головой, вздохнул протяжно. И сунул в рот дуло.
Сван вскрикнула. Нобл и Бэнвилл вспорхнули, точно спугнутые перепелки.
На спусковой крючок дедушка Джон нажать не успел, и вместо того, чтобы на глазах у внуков вышибить себе мозги, он дернулся и треснулся головой о ствол дерева. Дуло выскочило изо рта, а за ним и вставная челюсть, ускакавшая в заросли ежевики, где тряслись от ужаса дети. Беззубо шамкая, дедушка Джон вскочил, потрясенный и уязвленный.
Дети уставились в землю. Когда они подняли головы, дедушка Джон уже ломился сквозь заросли к дому. Он словно растворился в ажурной игре света и тени, отбрасываемой листвой. Он не исчез из виду, а слился с деревьями и подлеском, будто был частью леса, а лес – частью него.
К ужину дедушка Джон не вышел, а сразу открыл бар. Калла, Уиллади и дети, сидя на кухне, слышали гул за стеной. В прошлом году Джон купил подержанный музыкальный автомат, и каждый вечер посетители испытывали его на прочность. Сван, Нобл и Бэнвилл беспокойно переглядывались.
Наконец Калла не выдержала.
– Вот что, – сказала она, – я хочу знать, в чем дело, прямо сейчас.
Бэнвилл сглотнул. Нобл сдвинул на лоб очки. Сван выудила из кармана джинсов дедушкину вставную челюсть.
– Дедушка потерял, а мы нашли.
– И потому у вас такой виноватый вид? – сердито сказала Калла.
Сван разозлилась. В каждом мимолетном выражении лица ребенка взрослые видят вину.
– Мы не виноваты, – сказала Сван чуть громче, чем следовало. – Мы волнуемся. Дедушка Джон сегодня чуть не убил себя – если б не мы, он бы застрелился.
Уиллади тихо ахнула.
Калла только головой покачала:
– Не застрелился бы. Духу не хватает.
Уиллади с упреком посмотрела на мать.
Калла полила крекеры томатной подливкой.
– Прости, Уиллади. Я устала пугаться. Это далеко не первый раз. Дети, ешьте окру.
Уиллади промолчала, но по лицу было видно, что задумалась. После ужина она вызвалась убрать со стола и попросила мать уложить обормотов. Бабушка Калла тут же ответила: «Предоставь мне это грязное дельце!» – и обе рассмеялись. В спальню дети поднимались надутые. Возмущаться было бесполезно, ну да ладно, они знают, как отомстить мучителям. В следующий раз, когда будут играть в шпионов, возьмут в плен парочку женщин и учинят им допрос с пристрастием.
Уиллади вымыла посуду, поставила в сушилку и через черный ход
Джон Мозес хозяйничал за стойкой, откупоривая бутылки с пивом. Передав их немолодой крашеной блондинке, он улыбнулся одними губами, стесняясь открыть беззубый рот. Он делал вид, будто не замечает Уиллади, пока та не подошла, не облокотилась о стойку.
Уиллади украдкой протянула отцу челюсть. Джон сощурился, но взял, на секунду отвернулся и вставил.
– Зачем явилась? – буркнул он.
– Посмотреть, как живет вторая половина, – сказала Уиллади. – Как дела, папа? Когда я дома, я тебя почти не вижу.
Джон Мозес презрительно хмыкнул.
– Не уехала бы на край света – видела бы сколько душе угодно.
Уиллади посмотрела на отца, вложив во взгляд всю нежность.
– Папа, что-то случилось?
– Тебе-то не все равно?
– Не все равно.
– Черта с два.
– Ты просто решил себя помучить. Ну же, улыбнись!
Но Джон будто разучился улыбаться.
Уиллади продолжала:
– Выдумал себе несчастье и упиваешься им, так нельзя.
– Уиллади, ты не знаешь, что такое несчастье.
– Еще как знаю. Тебя-то я знаю, пердуна старого!
Уиллади заговорила по-мозесовски, а не как жена священника. Джон, как выяснилось, улыбаться не совсем разучился.
– Пивка хочешь, Уиллади? – спросил он с надеждой.
– Знаешь ведь, я не пью.
– Да, но я был бы рад до чертиков – узнай Сэм Лейк, его удар хватит.
Уиллади со смехом потянулась через стойку, ткнула отца в бок:
– Ладно, наливай. Очень уж хочется тебя порадовать.
В третьем часу ночи Уиллади прошмыгнула из бара в дом. Калла как раз выходила из ванной, и они столкнулись нос к носу в коридоре.
– Уиллади, от тебя несет пивом?
– Да.
– Что ж, на здоровье, – сказала Калла, поднимаясь по лестнице. – Этот день надо отметить в календаре.
Лежа в постели в своей бывшей спальне, Уиллади припоминала вкус пива: первая кружка – как гнилые помидоры, зато вторая – живительная влага, а шум и смех в баре пьянили не хуже самого пива. Посетители обслуживали себя сами, а Уиллади с отцом облюбовали свободный столик и болтали обо всем на свете, как в прежние времена, до ее замужества. Тогда Уиллади тенью следовала за отцом повсюду. Теперь он сам стал тенью, почти невидимкой. Но только не сегодня. В этот вечер он так и сиял.