Возвращение со звезд. Глас Господа. Повести
Шрифт:
Потом я постоял и прислушался. Все молчало. Дом был погружен в темноту. Всеобъемлющая тишина ночи подымалась к звездам. Я не хотел возвращаться в дом. Отошел от разбитой машины, и, когда трава, высокая, влажная от росы трава коснулась моих колен, я упал в нее и так лежал, пока, наконец, у меня не сомкнулись веки, и я уснул.
Разбудил меня чей-то смех. Я знал чей. Знал, кто это, прежде чем открыл глаза, совершенно отрезвевший. От росы я промок до нитки. Солнце стояло еще низко. Небо в клочьях белых облаков. А напротив меня, на маленьком чемоданчике, сидел Олаф, сидел и смеялся. Мы вскочили оба одновременно. У него была такая же рука, как
— Когда ты приехал?
— Только что.
— Ульдером?
— Да. Я тоже так спал… первые две ночи…
— Да?..
Он перестал улыбаться. Я тоже. Словно что-то стало между нами. Мы молча смотрели друг на друга.
Он был моего роста, возможно даже чуть выше, сухощавее. Темные волосы при ярком свете скрывали скандинавское происхождение, а щетина на лице у него была совсем светлая; чуточку кривой, выразительный нос и короткая верхняя губа, из-под которой виднелись зубы; бледно-голубые глаза его часто смеялись, темнея от веселья; тонкие губы, всегда немного кривились, будто он все воспринимал скептически. Может, именно это выражение его лица заставило меня сначала держаться от Олафа поодаль. Олаф был старше меня на два года; его лучшим другом был Ардер. Только после гибели Ардера мы и сблизились-то по-настоящему. Уже до конца.
— Олаф… — сказал я. — Ты проголодался? Пойдем перекусим что-нибудь.
— Подожди, — сказал он. — Что это?
Он взглянул на автомобиль.
— А-а… ничего. Машина. Купил, знаешь, чтобы вспомнить…
— Была авария?
— Да. Ехал ночью, ну и вот…
— У тебя была авария? — повторил он.
— Ну да! Но это не имеет значения. Ведь ничего не случилось. Пошли… не будешь же ты с этим чемоданом…
Он поднял чемодан. Ничего не сказал. Даже не взглянул на меня. Желваки на скулах у него напряглись.
«Почуял что-то, — подумал я. — Не знает, что привело к аварии, но догадывается».
Наверху я сказал ему, чтобы он выбрал себе любую из четырех свободных комнат. Он взял ту, с видом на горы.
— Почему ты не захотел здесь? А, понимаю, — он улыбнулся, — это золото, да?
— Да.
Он коснулся рукой стены.
— Надеюсь, обычная? Никаких картин, телевизии?
— Будь спокоен, — улыбнулся я, в свою очередь. — Это честная стена.
Я позвонил насчет завтрака. Хотел позавтракать вдвоем с Олафом. Белый робот принес кофе и поднос, полный всякой снеди: это был очень обильный завтрак. Мы ели молча. Я с удовольствием смотрел, как он жует, — даже прядь волос над ухом у него двигалась.
Потом Олаф сказал:
— Ты еще куришь?
— Курю. Привез с собой двести сигарет. Не знаю, что будет потом. Пока курю. Хочешь?
— Давай.
Мы закурили.
— Ну как? Сыграем в открытую? — спросил он после долгого молчания.
— Да. Я расскажу тебе все. Ты тоже?
— Конечно. Только не знаю, Эл, стоит ли?
— Скажи одно: ты знаешь, что хуже всего?
— Женщины.
— Да.
Мы снова замолчали.
— Значит, из-за этого? — спросил он.
— Да. Увидишь за обедом. Внизу. Вилла нанята пополам с ними.
— С ними?
— Они молодожены.
Желваки снова напряглись под его веснушчатой кожей.
— Это хуже, — сказал он.
— Да. Я тут третий день. Не знаю, как это, но… уже когда мы с тобой разговаривали. Безо всякой причины, безо всяких… ничего, ничего. Совершенно ничего.
— Интересно, — сказал он.
— Что интересно?
— Со мной нечто похожее.
— Так
— Эл, ты сделал благое дело. Понимаешь?
— Тебе?
— Нет. Кому-то другому. Это бы добром не кончилось.
— Почему?
— Либо ты знаешь, либо не поймешь.
— Знаю. Олаф, что же это такое? Неужели мы действительно дикари?
— Не знаю. Мы десять лет были без женщин. Помни об этом.
— Это не объясняет всего. Во мне есть, знаешь, какая-то беспощадность, я не считаюсь ни с кем, понимаешь?
— Ты еще считаешься, сын мой, — сказал он. — Еще считаешься!
— Ну да, но ты знаешь, в чем дело?
— Знаю.
Опять молчание.
— Хочешь еще поболтать или бокс? — спросил он. Я рассмеялся.
— Где ты достал перчатки?
— Ни за что не догадаешься.
— Заказал?
— Где там. Украл.
— Ну да!
— Клянусь небом. Из музея… Пришлось специально летать в Стокгольм, понимаешь?
— Тогда пошли.
Он распаковал свои скромные пожитки и переоделся. Мы накинули купальные халаты и спустились вниз. Было еще рано. Завтрак обычно подавали только через полчаса.
— Пойдем лучше на задворки, — сказал я. — Там нас никто не увидит.
Мы остановились на лужайке, окруженной высоким кустарником. Сначала утоптали траву, и без того довольно низкую.
— Будет скользко, — сказал Олаф, пробуя подошвами самодельный ринг.
— Ничего. Больше нагрузка.
Мы надели перчатки. С этим пришлось повозиться, потому что некому было их завязать, а вызывать робота не хотелось.
Олаф встал против меня. Тело у него было совершенно белое.
— Ты еще не загорел, — сказал я.
— Потом расскажу, что со мной происходило. Мне было не до пляжа. Гонг.
— Гонг.
Мы начали легко. Ложный выпад. Он ушел. Еще раз ушел. Мне становилось жарко. Я стремился не к ударам, а к ближнему бою. Избивать Олафа мне в общем-то не хотелось. Я был тяжелее килограммов на пятнадцать, и его чуть более длинные руки не уменьшали моего преимущества, тем более что я вообще был более сильным боксером. Поэтому я дал ему несколько раз подойти, хоть и не должен был. Вдруг он опустил перчатки. Лицо его онемело. Он разозлился.
— Так но пойдет, — сказал он.
— В чем дело?
— Без фокусов, Эл. Или настоящий бокс, или никакого.
— Ладно, — сказал я, оскалив зубы. — Бокс!
Я медленно пошел на сближение. Перчатки ударились друг о друга, издавая резкие хлопки. Он почувствовал, что я действую всерьез. Он прикрылся. Темп нарастал. Я сделал ложный выпад левой, потом правой, сериями, последний удар почти всегда достигал цели. Он не успевал. Потом он неожиданно пошел в атаку, у него получился прекрасный прямой, я отлетел шага на два. Сразу вернулся. Мы кружили; его удар, я нырнул под перчатку, отошел и с полудистанции влепил прямой правый. Вложил в этот удар все. Олаф обмяк, на мгновение раскрылся, но сразу же начал входить в форму. Следующая минута ушла на пустые взмахи. Перчатки громко хлопали по плечам, но неопасно. Один раз я едва успел уклониться, он только скользнул перчаткой мне по уху, а это была бомба, от которой я свалился бы. Мы снова кружили. Он получил удар в грудь, раскрылся, я мог ударить, но не сделал ни движения, стоял как парализованный — в окне первого этажа я увидел ее; ее лицо белело так же, как то пушистое, что покрывало ее плечи. Это длилось мгновение. В следующий момент меня оглушил страшный удар; я упал на колени и тут же услышал крик Олафа: