Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Васильева Ариадна Андреевна

— А я ничего не говорю — вкусно, — погружал он ложку в самую гущу, — но непонятно.

— Что тут непонятного? — налила я ему еще один половник.

Мы сидели на кухне втроем. Саша не ответил, уставился в тарелку, думал о чем-то. Я подтолкнула его под локоть:

— Ешь.

Он тряхнул головой, словно проснулся.

— Не хотел говорить при всех. Там, на дороге, был обстрел. Налетели два самолета… и на бреющем… по толпе.

— Как же это? — опустила я ложку.

— Вот так. Постреляли и смылись. На дороге… впрочем, бог с ними, с подробностями. Но как прикажете

теперь это, — он поднял ложку, — с тем совместить? Или это, чтобы мы им лишних хлопот не доставляли? А то передохнем, пахнуть начнем — какая возня, подумать только!

— Нет, здесь другое, — отбросил ложку Сережа, — они растерялись. Они не рассчитывали войти в пустой Париж. Как же! Явились победителями, а никто не встречает. Ни по-хорошему, ни по-плохому. Надо же им как-то проявить себя. Вот и наварили супу.

— Кто? Немцы? Растерялись? — Саша отрывисто хохотнул, — да я, голубь вы мой сизокрылый, Сергей Николаевич, три года против них в окопах сидел. И, уж поверьте, знаю, что это за цаца, немчура. Растерялись! Они заигрывают с оставшимися, вот что! Дескать, вы послушные — вам баланду. А непослушным — пулю!

— Так что ж теперь — не есть? — спросила я.

— Да уж, — наклонился над тарелкой Саша, — подлая штука — человеческое естество.

— Знаете что, — стала я собирать пустые тарелки, — важно, чтобы мы не пухли с голоду. Немцы, черти, кто угодно. А мы с Таткой будем ходить и брать еду. И пусть кормят, раз они такие сволочи. Кто их просил лезть? — я подсела к Саше, — скажи, там было много убитых?

— Нет, — Саша потянулся за сигаретой, — несколько раненых, паника. Там больше подавили друг друга, — сигарета сломалась, он отшвырнул ее, — пакостники! С пулеметом против безоружных! А ты, как дурак, сидишь в кустиках и ничего не можешь. Даже обругать мерзавца. Он же не слышит. Он в самолете.

Саша резко поднялся и ушел к маме.

— Я помогу, — подхватился Сережа, когда я понесла тарелки в раковину.

— Да что там мыть, три тарелки всего. Посиди, покури спокойно.

— Наташа, Наташа, — не послушался он и снял с гвоздика кухонное полотенце, — дай хоть что-нибудь делать буду. Это что же, сидеть сиднем взаперти и немецкую похлебку жрать?

Я долго мыла каждую тарелку, медленно водила тряпкой по чистому. Сережа подолгу тер каждую, уже сухую, блестящую. Мы смотрели в глаза друг другу, любя и сочувствуя. Все двигалось своим чередом к неведомой цели. От нас ничего не зависело.

На другой день мы вооружились удобным ведерком, лагерным котелком и молочником и отправились с Таткой на добычу.

Постепенно налаживались связи. Как и мы, почти все русские сидели на месте. А через месяц стали помаленьку возвращаться французы. Появились соседи, дом ожил. К нам приходили расспрашивать, как мы тут устроились при немцах, рассказывали о своих мытарствах.

В городах, в деревнях, хоть и своих, беженцев не очень-то привечали. Отели сразу переполнились, на постой в частные дома никто не брал. Даже стакан обыкновенной воды из-под крана выносили за плату. Были исключения, но парижане остались недовольны поведением соотечественников.

Над

людскими толпами носились немецкие самолеты. Иногда стреляли, а больше разгоняли, наводили панический страх. Многие похоронили своих близких на обочинах дорог, многие потеряли детей, многие, возвратившись, обнаружили разграбленные квартиры. Поживились мародеры в пустом городе.

И всякий раз, как доводилось выслушивать осунувшихся, сникших соседей, неизменно вставали перед глазами картины горестного исхода. Седой дедушка на тачке, белобрысые ребятишки с радостными мордашками, мужчина с плачущей девочкой, коляски со спящими младенцами — весь поток, что двенадцать часов омывал наш дом. Что сталось с этими людьми?..

Беженцы возвращались поодиночке, семьями, небольшими группами. Народу в Париже становилось с каждым днем все больше, уже не так жутко было выходить на улицы. Но суп айн-топф стали теперь выдавать по карточкам. На одну карточку — одну поварешку. Тогда, презирая своих благодетелей, мы стали жулить. Татка становилась в очередь, растянувшуюся на полквартала, а я человек через десять после нее. Проходя мимо, уже нагруженная, она незаметно совала картонки, и я повторно получала еще по одной порции. Карточки никто не проверял, просто считали количество.

Но не все же и горе мыкать! Может у людей, хоть и война кругом, случиться радостное событие?!

В один из обычных дней я шла за айн-топфом. Тата уже стояла в очереди. Я замедлила шаг. Из-за угла навстречу вынырнул велосипедист. Ну, едет и едет. В рабочей блузе, в плисовых штанах, в кепке. Я еще успела отметить его старый, почему-то дамский, велосипед.

И вдруг все стало ничтожным, мелким: айн-топф, немцы, воздушные тревоги. Живой и невредимый, стоял передо мной Петя, широко улыбался и ждал, когда я соблаговолю узнать его. Упали с грохотом молочники. Я уткнулась в его плечо.

— Петя! Петенька ты наш!

Подобрали молочники, пошли домой. Он шел, прихрамывая, одной рукой обхватил мои плечи, другой вел свой велосипед.

— Ты хромаешь? Ты ранен?

— Зад до мяса стер, — засмеялся Петя и хлопнул рукой по велосипеду.

Но сам-то он, Боже мой, какой он был черный, заросший! Я привела его к тете Ляле, оставила обниматься, плакать и приходить в себя, побежала обратно за супом. Татка уже ждала и ругалась на чем свет.

— Куда ты запропастилась?

— Беги домой! — шепнула я, выхватывая карточки.

Взгляд ее тревожно заострился:

— Что-нибудь случилось? Плохое или хорошее?

— Хорошее, хорошее! Суп не пролей!

Я нарочно ей ничего не сказала, чтобы все обрушилось сразу, как водопад.

Настоящая, страшная война началась и закончилась для Пети в один день. Все это он нам рассказывал, ухоженный, отмытый, лежа на животе на широченном диване. Весной, во время учений, он неловко упал и сломал ногу. Его положили в госпиталь. Перелом благополучно сросся, его выписали в часть. Он отправился к месту назначения, но части этой уже не существовало. Началось беспорядочное отступление французской армии. Петя побежал вместе со всеми.