Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
14 марта 1948 года не знала Наталья Александровна, что работа ее растянется на долгие годы, что временами ей придется совершенно забывать о взятом обязательстве, и тетради, заброшенные, будут лежать на дне чемодана, терпеливо дожидаясь, чтобы их извлекли, чтобы снова начали покрываться желтеющие страницы ее мелким наклонным почерком.
Три тетради в сиреневом переплете
Тетрадь первая
1
Моя родословная. — Бегство. —
Мой дед, Дмитрий Андреевич Вороновский, был военным, как вся мужская половина этой фамилии. Его отец построил первую русскую подводную лодку — субмарину, его старший брат был известным конструктором дальнобойных орудий и погиб на полигоне при испытании новой пушки от разорвавшегося вблизи заряда.
Сам дедушка, боевой генерал, воевал с турками, был награжден орденами и медалями, именным оружием; в конце службы назначен сенатором в Гельсингфорс [2] .
2
Хельсинки.
В 1916 году Ее Величества Кексгольмского полка желтых кирасир генерал Вороновский вышел в отставку, мечтал спокойно прожить оставшиеся годы, но тут началась революция.
Задолго до этих событий дедушка женился на дочери известного ученого, первого в России исследователя тибетских языков. Васильев была его фамилия. Он мой прадед, и родился в конце прошлого века в семействе нижегородских писарей. Все в этой семье становились писарчуками, еще со времен Петра Великого. Бабушка рассказывала, что в кабинете отца в рамке на стене висела пожелтевшая жалованная грамота с царским росчерком.
С малых лет писарских детей усаживали учиться каллиграфии, но с прадедушкой вышла осечка. К потомственной почтенной профессии он оказался совершенно непригодным. Сколько ни досталось на его долю тычков и подзатыльников, писать красиво он не научился. Тогда за непригодностью его отдали в гимназию. Он блестяще ее закончил, шестнадцати лет поступил на восточное отделение Казанского университета, а по окончании, по рекомендации Мусина-Пушкина, был направлен в Китай, в Пекинскую миссию.
За десять лет жизни в Китае мой прадед изучил китайский, тибетский, маньчжурский, монгольский, санскрит, и я уже не знаю, какие еще языки, включая почти все европейские. Он много путешествовал, стал академиком, был признан не только в России, но и за границей, издал невероятное для одного человека количество научных трудов, имел тринадцать детей и крутой нрав.
Среди тринадцати детей был известный математик, приват-доцент Петербургского университета, другой — издатель, третий — лингвист. Бог знает, кто еще был, и была моя бабушка — Нина Васильевна, смолянка, умница, разделившая судьбу с молодым блестящим офицером.
У дедушки с бабушкой родилось четверо детей. Дочерей-погодок звали Вера, Надежда, Любовь, сына нарекли Константином.
Вера и Надежда пошли по артистической линии, унаследовав от отца творческую жилку. Дедушка, помимо воинских заслуг, был великолепным пианистом и даже сочинял музыку. После гимназии девочки поступили в артистическую школу. Кажется, это была школа Комиссаржевской. Затем ушли на сцену. Сначала обе работали в Московском художественном театре, а позже
Любовь Дмитриевна успешно закончила Бестужевские курсы и стала дипломированным врачом, а Константин, так уж было положено по традиции, учился в Кадетском корпусе.
Все они до революции успели обзавестись семьями и собственными детьми, да только вот у мамы семейная жизнь не сложилась. Сразу после моего рождения она развелась с мужем. Почему — не знаю. Мама никогда не касалась этой темы, я стеснялась спросить. Знаю только, что мой отец был довольно известным провинциальным артистом и режиссером, и звали его Александр Сумароков. Он не уехал, как мы, из России, заново женился и поселился не то в Киеве, не то в Ярославле.
Раннее детство видится мне в неясных картинах. Вот сижу на траве под деревом. Рядом мама, дедушка и еще какой-то господин с ящиком на треноге. На мне белое кисейное платье, нас собираются фотографировать, но я не понимаю, почему надо сидеть смирно, и верчусь. Дед берет меня на руки. У него пышные усы, они щекочутся. Смешно. Солнце. Нянька Варвара идет среди сосен с большим грибом — показать.
А вот другое. Сидим в подвале ярославского театра во время мятежа. Про мятеж мне рассказывали позже, тогда я этого не понимала. Помню, нянька Варвара уходит на Волгу за водой, и все боятся, что ее убьют. Но она возвращается и приносит ведерко холодной воды, а потом мокрой рукой вытирает мне лицо.
Мама ходит по свободному от каких-то ящиков пространству и сжимает ладонями плечи, будто ей зябко. Сидят на ящике и жмутся друг к дружке Петя и Тата, мои двоюродные брат и сестра. Мы с Петей почти ровесники, а Татке полтора года. Рядом, неловко подвернув ноги, сидит мамина младшая сестра, моя тетя Ляля. Ее никогда не звали Люба, а всегда Ляля. Она небольшого роста, и кожа на лице нежная, как у ребенка.
На коленях у тети Ляли белая салфетка, на нее она очищает от скорлупы два крутых яйца и все время просит Петю, своего сына, чтобы он придерживал маленькую сестренку.
Вокруг множество чужих женщин и детей. Детям строго-настрого запрещено шалить, все сидят смирно. Рядом и вдалеке все время бухает, отдается в ушах. Тонкой змейкой струится по стене неизвестно откуда берущийся песок.
Еще помню поезд, мы убегаем от большевиков. Петя прижимает к себе плюшевого медвежонка и отчаянно орет, а какой-то солдат хочет отнять у него игрушку. Петя заходится криком, рот у него широко открыт, солдат машет рукой и начинает рыться в наших вещах. Бухтит:
— Одно тряпье, а еще буржуи!
Не взяв ничего, уходит.
Да не были мы никакими буржуями! Дедушка всю жизнь получал жалованье, видимо хорошее, оно позволяло прилично жить. Квартиры нанимались. Сегодня бабушка устраивается в Верном [3] , завтра, глядишь, мужа перевели в Ташкент, после Казань, Ярославль, Петербург, Гельсингфорс…
Да, а солдата того провели. Все наше состояние, обручальные кольца, крестильные крестики, медальон, брошку с камешком, бабушка зашила в плюшевого мишку и дала Петьке с наказом:
3
Алма-Ата.