Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Васильева Ариадна Андреевна

Здесь были свои «прелести». Потрясающий аромат из раковины. Воняло, как на помойке. Чего только мама не делала с этой благоухающей водопроводной системой! Мыла, скоблила раковину, лила в трубу кислоту, жавель — тщетно. Пришла тетя Ляля и взяла маму и Сашу в оборот.

— До каких пор будет продолжаться это истязание! Живете друг у друга на голове! Наташа, между прочим, уже большая девочка. Хоть угол отдельный ей нужен? А вы сами? Это что, достойное нормального человека жилье? Да от одной этой вони…

Словом, устроила хорошую головомойку. Саша слушал, понурившись,

мама смотрела на сестру потерянно, вертела в пальцах какую-то тесемочку.

— Я не принимаю ваших жертв! — бушевала тетка.

— Ляля, опомнись, что ты говоришь! — протянула мама руки, пытаясь остановить ее, бегающую по комнате и тычущую пальцем то в раковину, то на выбитые кирпичики пола, то на следы пребывания клопов на обоях.

— Нет, это ты опомнись! Любому нормальному человеку видно — театр не может существовать в таком виде. Вам — нет, вам не видно.

На следующий день Саша стал искать квартиру. Нашел в Бианкуре приличный отель с пышным названием «Гортензия». Сняли две смежные комнаты с газовой плитой в нише. Одно смущало Сашу — окна обеих комнат выходили на кладбище. Мама посмотрела и сказала:

— Ну, и что такого особенного, собственно говоря? Тихое мирное кладбище. И мертвые живым не мешают.

Поселившись в отеле, она каждое утро, открывая окно, говорила:

— Здравствуйте, покойнички.

Отель «Гортензия» обескровил Сашин бюджет. Впервые за два года арендная плата за зрительный зал не была внесена вовремя. Мама получила предупреждение. Театральный сезон умирал, едва начавшись. Успели сыграть два спектакля, отпечатать афишки на «Зойкину квартиру» и прогорели окончательно.

Артисты прощались и уходили в слезах. Карабанов бродил среди разгромленных декораций, твердил:

— Неужели все? Неужели конец?

Мы встретились с ним спустя много лет, на каком-то благотворительном концерте. Он постарел, куда девалась его величественная осанка. Как он мне обрадовался! Мы расцеловались по театральному обычаю. Он сразу спросил:

— А как же мама, Наташенька? Мы тут копошимся, хотим парочку спектаклей в пользу сирот… Нам так ее не хватает.

Я сказала, что мама в сороковом году умерла. Он низко наклонил голову, зажмурился. Потом не выдержал, заплакал. Я увела его на балкон.

— Боже мой, — не стыдясь, вытирал он слезы, — а я ничего не знал. Какой это был прекрасный человек, Надежда Дмитриевна, царствие ей небесное. Кристальный человек, честнейший. А какая артистка! Теперь и нет таких. Ах, Надежда Дмитриевна, Надежда Дмитриевна…

О себе говорил скупо. Работает по-прежнему гримером на киностудии, неплохо зарабатывает, все хорошо.

Ах, Борис Николаевич, Борис Николаевич, какой артист был…

Да только ошиблись мы с ним в одном оба. Не в сороковом году мама умерла, не в сороковом. Тогда, в тридцатом, когда ходила среди раскрытых сундуков с костюмами. Перебирала, перетряхивала, для чего-то записывала никому не нужное тряпье по номерам, суетилась. Вот тогда умирала ее душа.

Дважды в тридцать первом году маму приглашали на роли в театр Рощиной-Инсаровой.

Потом и он прогорел. Еще раньше перестали существовать театры Эспе и Кировой. У мамы остался кружок на Монпарнасе, где мы как раз ставили «Снегурочку». Мы выросли, поумнели, прошли мамину выучку. Мы играли «Снегурочку» шесть раз и имели полный успех. Костюмы были богатые, декорации тоже, собранные со всех умерших спектаклей «Театра драмы и комедии» на улице де Тревиз. Снегурочку играла я.

О возвращении на завод или на мыльную фабрику не могло быть и речи. Саша купил хорошую зингеровскую машинку, и мама стала брать работу на дом из мастерской.

Были такие небольшие мастерские, где шили несложные вещи по частям. Ночные рубашки, а то и просто наволочки. Девочка на побегушках, по-французски арпетка, разносила надомницам отдельные детали. Скажем, только спинки рубашек. Но много спинок. Раз — пристрочил кокетку — следующая.

В назначенный день арпетка забирала готовые изделия, взамен оставляла следующий задел.

Арпетка приходила по вторникам. К ее приходу мама затевала пироги, заваривала особый сорт чая. Да и я ждала арпетку с нетерпеньем, уж такая она была, не простая, особенная. Звали ее Фатя. Уж год, как моя подружка вынуждена была бросить школу и идти работать. Отец совсем расхворался, мать одна не тянула.

Фатя приходила, приносила тючок раскроенных наволочек или рубашек, мы любовно усаживали ее за стол. Она рассказывала нам свои новости, мы — свои. Горела, сверкала глазами, а мы с мамой, глядя на нее, отдыхали от навалившейся за неделю тоски.

— Что я вам расскажу — умрете! Я влюбилась! Влюбилась и скоро выйду замуж.

Мама придвигала тарелку с пирогом, дразнила:

— Навэрно, кавказский чэловек?

— Да что вы, нет! — Фатя обжигалась чаем и махала рукой перед открытым ртом. — Наоборот. Француз.

— Француз? — таращились мы на нее. — Да кто же тебе, Фатя, позволит выйти за француза?

— А, — беспечно погружала она белые зубки в мягкую сдобу, — как-нибудь позволят.

— А у него есть родители? — допытывалась мама.

— Мать. А больше никого. Она меня любит.

Мама-француженка обожала Фатю, и не видела лучшей жены для сына. Отец невесты сказал: «Умру — выходи хоть за папуаса. Пока жив — не будет этого». Бедная Фатя и верный ее жених ждали своего часа пять лет. И все эти годы Фатима говорила: «Да что же он такое придумал, папа! Что мне теперь, смерти ему желать, что ли?»

Фатя убегала, в наших комнатах становилось сиротливо, словно солнышко за тучку зашло. Я усаживалась за книги, мама, убрав со стола, раскладывала куски материи и тоже садилась. Строчить.

13

Нонна Аркадьевна

В начале лета я закончила второй класс и стала готовиться к лагерю. А чтобы не быть никому в обузу, деньги решила заработать сама. Работу нашла Фатя. Прибежала, зашептала таинственно: