Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
— Прошла твоя хандра? — прижалась я к ней.
— Прошла. И ты больше не напоминай об этом. Садись, покушай, смотри, какие чудные.
И положила на тарелку кусок пирога с клубничным вареньем.
— Куда, куда столько! — отмахивалась я.
Вечером приехал с работы Саша. Мы обсудили мою новую работу. Пришли к заключению, что ремесло получить — вещь полезная. Саша ввернул про мои выкрутасы, мол, из дому меня никто никогда не выживал, а с деньгами, пока идет обучение, можно и подождать. У меня хватило ума не перечить. Наутро я отправилась
Но учить, как я поняла, никто никого не собирался.
— Наташа, выдерни наметку!
— Наташа, сбегай в лавку за круасанами!
— Наташа, вдень в иголку нитку!
— Наташа, нагрей утюг!
Целый день — Наташа туда, Наташа сюда, а проку никакого. Саша начал ворчать:
— Что это за учеба такая?
По штату в мастерской была должность — курсьерка. Девушка, исполнявшая эту работу, неожиданно вышла замуж и уехала, оставив мастерскую на произвол судьбы. Ее проводили с поцелуями и пожеланиями всех благ, а я стала думать.
Курсьерка — это не девочка на побегушках. Это рангом выше. Курсьерка отвозит клиентам готовые платья, ходит по магазинам — набирает образцы материй. Словом, курсирует.
Думала я, думала и, набравшись храбрости, отправилась к Одинцовой. Проситься на освободившееся место.
— Наташа, — удивилась хозяйка, — ты же хотела учиться шить, а совмещать одно с другим невозможно.
Хотела я сказать: «Хорошенькая у вас учеба», — но промолчала.
— Мне нужен постоянный заработок, — сказала я.
Одинцовой было решительно все равно, научусь я шить или нет, — курсьерка требовалась позарез. Меня взяли на это место.
Вечером, после работы, я пошла без цели бродить по Парижу. Домой почему-то не хотелось.
Темнело, зажигались фонари. С деревьев в полном безветрии падали на тротуар последние пожухлые листья. Иногда фонари расплывались в глазах, от ламп во все стороны начинали ползти дрожащие лучи. Тогда я со злостью вытирала набежавшие слезы, и фонари становились обычными фонарями, без всяких дополнительных сияний. Они спокойно висели на чугунных столбах с завитушками. Я шла вдоль Сены, почти уснувшей, с редкими огнями на неподвижно стоящих баржах. Черную воду до самого дна протыкали золотые копья — отражения этих огней. В небе вспыхивала реклама на Эйфелевой башне. Сначала появлялись звезды и концентрические круги из разноцветных лампочек, на секунду все пропадало, потом снова во всю длину огромными замысловатыми буквами вспыхивало: «Ситроэн».
Я шла в сторону Шан де Марс. Мостовые казались влажными, словно прошел дождь. Но это только казалось. Так бывает в Париже. Ты думаешь, что прошел дождь, а на самом деле никакого дождя не было.
Теперь я целыми днями моталась по городу. То пешком, то на метро. Дюбо-Дюбон-Дюбоне реклама вина — бежало навстречу по туннелям, черными буквами на желтом.
Надо было успеть в Большие магазины, к поставщикам, а во второй половине дня разнести готовые платья клиенткам. Хорошо, весь декабрь
Часто приходилось ездить из одного конца Парижа в другой. И никуда я не ушла от черных лестниц. Я носила теперь не тяжелые пятилитровые бидоны с молоком, а легкие картонки, но и с картонками консьержки все равно заворачивали, не пускали с парадного.
Поднявшись по черной лестнице, я попадала в кухню. Встречала горничная, вела в комнаты. Там ждали или чаевые, или капризы, уж как придется.
За покупками по магазинам, к поставщикам я бегала без всяких душевных переживаний. Униженной и несчастной делали меня хождения по богатым кварталам и смиренное ожидание чаевых. Запомнился один случай. Хозяйка, упаковывая платье, наказывала:
— Смотри, Наташа, это самая богатая наша клиентка, будь с нею любезна. Если платье понравится, жди хорошие чаевые.
Я отправилась в путь, размечтавшись о хороших чаевых. Черт с ним, пройдем через это, зато приглянувшиеся черные туфли с пуговками станут моими. Старые, разбитые на булыжниках, уже никуда не годились. Чаевые были важным подспорьем к основному заработку в пятьдесят франков.
Неи — фешенебельный квартал далеко за городом. В пригороде, считай. Он застроен важными, молчаливыми особняками и виллами, все они на одно лицо, все свысока взирают на чужаков натертыми до блеска равнодушными окнами.
Горничная в наколке провела в комнаты и попросила подождать. Я присела на край полированного, с мягким сиденьем стула. Роскошные диваны и кресла вдоль стен пучились от самодовольства, над ними висели картины, изображающие летящих через барьеры лошадей и вцепившихся в них разноцветными клещиками жокеев. Мерно ходил туда-сюда маятник часов в высоком футляре черного дерева. Прошло полчаса. А я-то мечтала забежать сегодня на Монпарнас! Сидела с прямой спиной, тревожно поглядывая на стрелки. Прошло еще полчаса.
Наконец она явилась. Сморщенная обезьянка в роскошном пеньюаре, вся в ожерельях, цепочках и серьгах. Ни привета, ни здрасьте. Молча ждала, пока я разверну платье, молча позволила горничной одеть себя. Стала вертеться перед зеркалом и критиковать работу. Там подернуто, там морщит, там вытачка не на месте.
Недостатков в платье не было. Она сама была один сплошной недостаток. Она сняла платье.
— Софи, повесьте в шкаф.
И вышла из комнаты, словно меня не было. Плакали мои чаевые, да и поздно было идти на Монпарнас.
На улице было совсем темно. И ни единой живой души кругом. Одни особняки среди ухоженных деревьев. Я летела по мостовой, злющая, как черт. А тут еще дождь зарядил! И вдруг стало смешно. Да пропади она пропадом, эта старая ведьма в жемчугах! А мы еще поживем! Я-то молода. И этот дождь как раз кстати.
Я плотнее запахнула пальто, зашагала смелей по тротуару, чувствуя ток крови в каждой жилочке, упругость в ногах. Неизвестно с чего вдруг нахлынула радость. Дождь хлестал, туфли промокли. Я прыгала через лужи и пела: