Возвращение в грядущее
Шрифт:
— Не рассчитывайте на мою угодную вам ложь!
— Да что такое правда? Это нечто «истинноподобное», но не истина. Истина — это то, что служит благу. Нашему, общему! Когда войска лютеров осадят замок, где останется И Скалий, как мышь в мышеловке, в ваших раменских юбках и косынке с чужими косами будущий папий спокойно выедет в раменской кибитке за осажденные ворота.
— Какая низость!
— Полагаю, что Мартий Лютый рассудит не так. Ему выгоднее видеть на Святом престоле того, кто быстро пойдет навстречу лютерам,
— Если верить вашим сказкам об искусителе рода человеческого, то вы могли бы быть им. Прочь с дороги, изверг! Рамены неприкосновенны. Они пользуются оплаченным папийским покровительством и не имеют права задерживаться на одном месте.
— Стража! — крикнул Кашоний, отступая. — Взять ее!
Мрачные тени сумеречного дня ринулись ко мне. Но самый высокий из них алебардой преградил им путь, рявкнув знакомым мне басом:
— Врастите в землю, несчастные! — и подскочил к Кашонию, заломив ему руку за спину.
— Хоть ваша святость и носит кольчугу под мантией, но руку спасти может только команда страже: «Назад!».
— Стража, назад! — простонал Кашоний.
— Итак, пусть раменка превратится в Надежанну.
Тут Кашоний узнал О Кихотия, и ужас исказил его лицо.
А Никита продолжал:
— Да, один из них, избегая боли, уступил мне и свою алебарду, и гнусную шкуру. Я и вам советую покориться, иначе хрустнет ваша благословляющая любое злодеяние рука.
— Да тише вы, рыцарь! Мне же нестерпимо больно. Отпустите! — ныл Кашоний. — Я не боец, а священнослужитель.
— Не боец, а подлец! — уточнил Никита.
Вот так всегда! В решительную минуту он рядом, мой Никита!
Я переодевалась в кибитке, не веря своему счастью.
Я знала, что Никита, мой всемогущий замечательный Никита, стоит снаружи и не дает слугам Кашония двинуться с места. И я ликовала.
Но мне уже представлялось, что он здесь, со мной, в кибитке, где я постаралась навести «земной уют», даже повесила сделанный мной смешной рисунок тощего Дон Кихота с его верным толстеньким Санчо Пансо на осле. И я представляла, что мы с ним, с моим Дон Кихотом, здесь вдвоем после долгой разлуки.
Воображала, как он сидит напротив, и держит мои руки в своих, и с ласковой доброй иронией говорит:
«Ну? Не страшен теперь огонь костра?».
Я не в силах и слова вымолвить от радости и волнения, а он словно продолжает в том же тоне:
«Прямо жрицей огня стала. Из огня вылетаешь, через огонь перемахиваешь».
«Я счастлива, что ты рядом», — только и могла мысленно вымолвить.
«Родная ты моя», — и столько знакомой ласки послышалось мне в этих его несказанных словах. Казалось, сотни лет я их не слышала…
Ну конечно, сотни родных земных лет, промелькнувших,
Я не представляла, что будет дальше, но Никита снова рядом, значит, я на вершине немыслимого, невозможного счастья!
Я преобразилась, надев такое уютное, привычное серебряное одеяние звездонавтки, ведь прикоснулась к заветному, земному!
В былых своих «доспехах» вышла из кибитки. Он, конечно, чувствовал все то же, что и я, но, сдержанный, оставался самим собой и только сказал с улыбкой:
— А мы тебя ждали.
— Как ждали?! — почти с ужасом спросила я. — Вместе вот с этим? — и показала глазами на Кашония в алой мантии.
Никита усмехнулся, продолжая держать заломленную руку коварного прелата.
— Ждали тебя все наши, которых я предупредил. Рамен от Гневия Народного доставил мне браслет личной связи, а в следующий свой приход сообщил, что ты в раменском таборе.
Кашоний понял только имя Гневия Народного, названного по-френдляндски.
— О, рыцарь О Кихотий! О, королевская дочь! От Гневия Народного во время переговоров я узнал о вашем прибытии, потому и старался первым повидаться с вами.
— Как с жрицей огня? — ехидно спросил Никита.
— Я хотел уберечь вас, дочь моя! — хныкал Кашоний. — Я обязался в том перед Гневием Народным.
— Если не ошибаюсь, вы называли меня «дочерью Мрака»? Очевидно, Мраком вам придется считать самого себя?
— Ах, зачем же, дитя королевской крови, вспоминать вынужденные слова мои?
— Но вот напоминания о цветущем папоротнике я не ожидал, — признался Никита.
Этого уже Кашоний не понял и продолжал слабо ныть, ощущая железную хватку серебряного рыцаря.
— Ночь под Ивана Купалу! Я хотела, чтобы вы догадались…
— Уже догадались. С помощью браслета личной связи.
— А мой браслет сломался, — вздохнула я.
— Гневий Народный, о котором вы упомянули, — снова вмешался Кашоний, клянусь истинной верой, не одобрил бы такого обращения со мной.
— Приятно иметь общих знакомых, — насмешливо заметил Никита.
— Это не просто знакомый! Вы еще увидите! Да пустите же меня, рыцарь! Карета папия уже въезжает. Вам же лучше не привлекать к себе внимания Великопастыря!..
— Но смотрите у меня, бессовестный прелат. Только заикнись о Надежанне, и Великопастырь расспросит вас о Гневии Народном.
— Что вы, рыцарь! Здесь интересы наши совпадают. Клянусь Всевышним, я слова не вымолвлю!
Через открытые ворота замка въезжали всадники в двухцветной форме папийской охраны.
За ними показалась и золоченая карета в сопровождении черных слуг СС увещевания.
Никита отпустил Кашония, и тот ринулся к карете, чтобы подобострастно помочь сойти на Землию «самому Всевышнему» в образе невзрачного человека с усами вопреки церковному обычаю и в скромной серенькой сутане.