Возвращение в Коктебель
Шрифт:
Она вздохнула, забралась с ногами на диван, устроилась поудобнее и начала вспоминать...
Он оказался еще волшебнее, чем ожидалось: какой-то весь насквозь ирреальный. Берег - круглая чаша, а с двух сторон горы. Справа Кара-Даг неловкий, широкий, весь в изрезах, уступах, словно вырезанный вышивальными ножницами. Острые вершины, холмистые, в редких порослях склоны, серые, из песка, обрывы, бухты и бухточки, а в них норы - гроты. К морю повернут мощный каменный профиль: кок густых волос над высоким лбом, глубокая впадина глаза, прямой породистый нос, и стелется вниз, к воде, к двум скалам, повернутым ликом друг
Слева от Наткиного пансионата - цепь покатых, холмами, гор. Цвет переменчив, зависит от освещения: то они серые, а то синие. Чаще коричневые. Впереди, отдельно от прочих, вытянулся узкий Хамелеон. Лежит смирнехонько - острый нос в воде, извилистым, длинным хвостом упирается в берег. Он всегда другой: если горы за ним серые, - вызывающе черен, а потемнеют, - так он уже светлый, назло врагам! Потому так и назван.
По гребню Хамелеона вьется тропа. Кто посмелее и помоложе, умудряется добраться до самого носа. Натка дошла только до середины: справа море и слева море, и воет, гудит ветер. Страшно! Вернулась и пошла купаться в Тихую бухту с ее чистейшей водой, песчаным дном и пляжем нудистов. Ну и она сбросила легкие свои одежки, с восторгом освободясь от привычных оков, долго шла по щиколотку в воде, овеваемая солнечным ветром, глядя вниз, на прозрачную воду - стрелами проносились играя рыбки, - а потом, когда дно ушло наконец вниз, поплыла вдоль берега, упиваясь полной, абсолютной свободой, чувствуя, как нежат грудь волны, омывая легкое тело.
Море... Какого же оно здесь цвета? Бывала и в Ялте, и в Сочи, но такого не видела никогда. Первые вечера неотступно стояла у парапета. Не голубое, нет, и, уж точно, не синее. Бирюзовое? Тоже нет. Голубое и синее, бирюзовое и стальное - вместе. И всегда, неизменно подернуто легкой, чуть уловимой дымкой. Как ее передать художнику?
А художников в Коктебеле много: съезжаются на этюды. Вечерами раскладывают свои работы на лавках, ставят у парапета. Все ходят и смотрят. Кое-кто покупает. Есть картины удачные, передающие самый дух Коктебеля: светлые горы, сиреневый на воде отблеск, разноцветные закатные всполохи, или восход - когда яркое, умытое солнце стремительно выкатывается из-за моря, и оживает вода, и летят шумные птицы.
– Вот сейчас, какое оно?
– думает вслух Натка.
– Трудно сказать, - пожимает плечами художник - длинные волосы схвачены кожаным обручем.
– Если бы я смешивал краски, стал бы ясен оттенок... Вообще же следует говорить не о цвете, а о соотношении тонов...
Темнеет. Зажигаются керосиновые лампы и свечи. В их призрачном, неясном свете картины кажутся загадочными и прелестными.
И вдруг в эту красоту и гармонию, в мир и покой, в море со звездами врезаются вой сирены, милицейский "газик", крепкий сержант и лихие парни с дубинками.
– Уходите отсюда! Ишь расселись...
– Почему они должны уходить?
– просыпается от грез Натка. Как раз выбирала для себя акварель. Даже не выбирала, а так, примеривалась.
– Не трогайте их, - поддержал ее кто-то.
– Чем они вам мешают?
Оглянулась -
– Слыхали про нетрудовые доходы?
– огрызнулся сержант.
– Указ читали?
– Нетрудовые?
– изумилась Натка.
– Как раз трудовые! Ведь это их собственные работы!
Вокруг них уже собрались отдыхающие: препирательства с властью были еще в диковинку.
– Правильно, гнать их надо!
– с привычным подобострастием поддержал милицию какой-то толстяк, но блондин примирительно тронул сержанта за руку.
– Послушай, браток, - миролюбиво сказал он, - да мы, в общем, ничего и не покупаем. Это ж как выставка.
– Выставка...
– презрительно скривил губы сержант.
– Работать надо... Шли бы к станку...
– К станку-то, конечно, можно, - охотно согласился блондин, - но картиночки тоже неплохо. Во всем мире их так вот и продают.
– Как там в мире, не знаю, - угрюмо проворчал сержант.
– А у нас не положено.
– Вот и плохо!
– вскипела Натка.
– Все не как у людей!
Рука блондина легла ей на плечо.
– Тихо, - шепнул он.
– Не дразните гусей.
Резким, спортивным рывком сержант бросил свое плотное тело в "газик", тот гневно фыркнул, выплюнул Натке в лицо шлейф синего дыма и умчался на скорости.
– Ну, вот и все, - засмеялся блондин и снял руку с Наткиного плеча. Будем знакомы: я тут в Доме творчества, зовут Дмитрием, можно просто Дима. А вы где отдыхаете?
– Дом творчества...
– уважительно протянула Натка.
– Вы, значит, писатель?
Дима весело засмеялся - ровный ряд белых зубов блеснул на загорелом лице.
– Так уж сразу и писатель... У нас там кого только нет! За моим, к примеру, столом - шахтер, парикмахерша, есть для разнообразия писатель, точнее, поэт - никто из нас сроду о таком не слышал. Держу пари, что вы тоже.
– Парикмахерша?
– удивилась Натка.
– А как же! Все просто: презренный металл, дружеские подношения милым дамам Литфонда... Вот они - нетрудовые доходы... А вообще в Доме творчества хорошо: отдельная комната.
– А нас трое, - невольно вздохнула Натка.
– В пансионате.
– Но я-то один!
– радостно напомнил Дима.
– Значит, есть где отпраздновать победу над грозной милицией. Заварим чаек, поболтаем...
"Да уж, этот даром времени не теряет, - рассердилась Натка.
– С места - в карьер!"
Серые глаза смеялись - казалось, он прочел ее мысли, - в открытом вороте пестрой рубахи кучерявились светлые волосы, узкие шорты плотно облегали стройные бедра, ноги уверенно попирали асфальт. Победитель!
– Нет, благодарю, - чопорно склонила она голову.
– Всего доброго.
И пошла не оглядываясь, смутно надеясь, что ее догонят. Но никто, конечно, ее не догнал, и она вошла в свою душную комнату, где, по счастью, пока никого еще не было и можно было сколь угодно вертеть так и сяк короткую сценку на набережной, проигрывать ее бесконечно... И всю ночь Натка ворочалась с боку на бок, стараясь не скрипеть расшатанным топчаном, страдая, что не может зажечь свет, почитать, успокоиться и забыть дурацкие свои слова с претензией на некую светскость.