Возвращение в Панджруд
Шрифт:
Но миру было все равно: он и знать не хотел о своей невосполнимой утрате.
Встретившись в юности, они начали разговор. Разговор прервался. Но не был закончен.
Так под вечер сходятся друзья за кувшином вина. Один вернулся из дальних краев, и они хотят послушать рассказ о его путешествии. Ночь проходит, рассказ остается незавершенным. Разве ночь виновата? — нет, просто повествование оказалось слишком длинным.
Бывало, они расходились ненадолго. Снова сближались. Но даже если один был в отъезде, другой не переставал втолковывать
Известны заранее... да, именно так. Но ведь и под луной нет ничего нового. Просто луч света упал под другим углом — и мир вокруг выглядит немного иначе. Только дураки ждут от беседы все новых и новых новостей. Что нового может сказать человек, если даже Бог повторяет одно и то же?
Должен ли человек стремиться к справедливости? “Должен, — соглашался Джафар. — Но может ли он знать, что такое справедливость?”
“Может, — твердо отвечал Юсуф. — Всякий знает, что такое справедливость”.
Усмехаясь, Джафар с сомнением качал головой.
Пророк Муса, мир ему, во время разговора со своим Господом на горе попросил его: “Господи, покажи мне Твою справедливость и Твое правосудие”. И сказал ему Всевышний: “О Муса, даже ты, серьезный и отважный, — даже ты не сможешь стерпеть Моей справедливости”. Муса возразил: “С Твоей помощью я смогу”. — “Тогда пойди к такому-то роднику, спрячься и смотри”.
Пророк Муса, мир ему, пошел к роднику и спрятался в кустах.
Скоро появился всадник. Он сошел с коня, достал из-за пояса мешавший ему кошелек с тысячью динаров, положил рядом. Совершил омовение, помолился и уехал, забыв про деньги.
После него пришел мальчик. Захотел напиться, увидел кошелек, подобрал и ушел.
Следом приковылял слепой старик. Этот успел лишь утолить жажду и совершить омовение. Как только начал молитву, к роднику прискакал всадник, обнаруживший потерю.
“Я оставил кошелек с тысячей золотых динаров, и никого, кроме тебя, здесь не было!” Старик ответил: “Я слеп, как я мог видеть твой кошелек?” Всадник в ярости обнажил меч и зарубил старика.
Обшарив все вокруг, не нашел потери и в конце концов уехал восвояси.
И воскликнул Муса, мир ему: “Господи, нет больше сил терпеть! Объясни мне, Справедливейший, ради Тебя самого, что здесь происходит? Почему эти дикие злодеяния ты называешь справедливостью?!”
Тогда спустился с небес ангел Джибрил, мир ему, и поведал Мусе: “Создатель, да возвеличится мощь Его, ведает сокровенное. Он знает то, что для тебя — тайна! Я открою тебе, что ребенок, взявший кошелек, взял не чужое, а свое: его отец работал у этого всадника. Тот должен был заплатить ему тысячу золотых динаров, но не отдал причитающегося. Отец умер в нищете, а сейчас его сын получил положенные ему деньги”.
“Но при чем тут слепой старик? — воскликнул Муса. — Старик пострадал невинно!”
Усмехнулся ангел Джибрил и ответил:
“Не сомневайся в точности Справедливости и верности
Разве можем мы знать законы Справедливости?
Но, разумеется, Юсуфа нельзя сбить с толку даже самыми увлекательными россказнями, на россказни он и сам большой мастер.
“Вкрадчивые байки лукавых баснописцев. Конечно, Джибрил как в воду глядел — да только вода эта подозрительно рябит. Разве не должен был каждый из них понести наказание за то, что совершил, в свое время и прилюдно: старик — за убийство, всадник — за обман? Тогда бы и мальчика можно было упрекнуть в нечестии — почему не дождался того, кто вернется за кошельком, почему скрылся с чужими деньгами?”
“Но если их преступления не вскрылись в свое время? Нам не дано знать законы справедливости. Нет весов, на которых можно взвесить поступок и воздаяние”.
“Ну конечно... Я недавно разговаривал с одним медицинским светилом. Светило поведало мне, что сердце губят четыре вещи: сильный холод, жара самума, удушливый дым и боязнь несчастливых чисел”.
Сейчас, в полусне, Джафар снова рассмеялся — во всяком случае, в мгновенном, но ярком сполохе сновидения увидел себя смеющимся.
“Боязнь несчастливых чисел? Отлично! Кто же этот умник?”
“Неважно... Важно то, что твои представления о справедливости так же продуманы, как его суждения о причинах сердечных болезней”.
“Сегодня ты ко мне особенно расположен”.
“Как он полагает боязнь несчастливых чисел явлением столь же независимым от человеческой воли, как мороз и жара, так и ты убежден, что злодеяния случаются помимо воли злодеев. Что за абсурд! Если бы это было так, если бы Господь предписывал людям их преступления, как бы Ему удавалось оставаться Благим?”
Вот опять ветер навалился: как будто решил вовсе смести город с лица земли. Утром проснешься — где Бухара? Нет никакой Бухары: гладкая степь. Ни ее дымных кварталов... ни путаницы переулков... ни чада и вони... ни воплей торговцев и рева ослов... ни садов эмира с их чудными дворцами и водоемами. Даже Арк — эту неприступную цитадель — и ту сдуло. Никого. Только степь и небо — чистые, как в первый день творения.
“Каждый, каждый должен отвечать за свои деяния!”
“Звучит красиво”.
“Даже эмир. Что каждый подданный здесь — раб эмира, — это всего лишь фигура речи. А вот эмир — действительно раб Аллаха”.
“Не волнуйся. Господь видит даже то, как ползет черный муравей в темную ночь. Что уж говорить о проступках раба Его — нашего эмира”.
“Этого мало. Он должен отвечать не только перед Господом”.
“От кого получил, перед тем и отвечает”.
“Нет. Обычай искажен. В древности правитель отчитывался перед народом за свои поступки”.