Возвращение в Панджруд
Шрифт:
Джафар был странно взволнован этой историей. Глядя на своего собственного малыша, снова и снова пытался вообразить, как же такое могло случиться.
Вот, допустим, черепаха. Если на нее внимательно смотреть, будет старательно грести траву первобытными лапами, но не проползет и двух саженей. А вот когда следить за ней наскучит и ты на минуту отвернешься, она тут же исчезнет и будет после долгих поисков обнаружена в самом дальнему углу сада, куда вопреки здравому смыслу успеет утечь. Так, что ли, и этот мальчик?
В его воображении именно Абдаллах оказывался
Он представлял, как медленно вокруг него встают из остывающей травы сумерки, как просыпаются вблизи тайные шорохи. Смутные, необъяснимые звуки: что-то тренькнуло вдалеке, зашуршало неподалеку... бесшумно мелькнула над головой чья-то опасная тень.
Где же святой Хызр? Где этот добрый старик, помогающий странникам, вечный печальник за чужие беды? Чем занят, почему медлит?
Сам того не желая, распалялся страхом: сердце начинало стучать часто и гулко. Сжимал кулаки, кусал губы, переживая острое раскаяние: как же недосмотрел! что сделал! как мог!
А потом Абдаллаха не стало, и это чуждое переживание, ставшее до странности своим, поселилось где-то в глубине души: спряталось, чтобы время от времени показываться во сне. Повторявшийся с малозначительными изменениями последовательности событий, сон был тягостен, мучительно обманчив — и все равно, если бы кто спросил, он не стал бы от него отказываться. Ведь это был единственный способ увидеть сына — его мальчика, его маленького рыцаря, в пятилетием возрасте покинувшего мир, чтобы — он верил! — дожидаться Воскресения где-то в тихих садах у подножия Господнего трона.
Проснулся в слезах, с чувством невосполнимой потери, непоправимого несчастья.
Но, как ни странно, чувствовал себя все-таки лучше, чем вечером: уже не так ныли мышцы, голова хоть побаливала, но прояснилась.
Царь
Зал поэтических собраний строил один индус. В нем, примыкавшем к покоям эмира, было шестнадцать колонн, четыре двери, восемь отдельных павильонов за решетчатыми перегородками. Стены украшены резным алебастром и позолотой: из прихотливого переплетения листвы и плодов выглядывает то свирепая морда черного вепря, то клюв цапли, взбросивший в небо трепыхающуюся лягушку, то влажный взгляд испуганного оленя.
Посреди зала, в квадрате четырех колонн, закрытое коврами возвышение высотой в один локоть: место царского трона.
Если бы до какого-нибудь въедливого имама дошло, что помещение создано в полном соответствии с заветами Авесты (к сожалению, в отличие от нее Коран умалчивал о конструктивных и архитектурных особенностях залов поэтических собраний), он бы, пожалуй, мог и возмутиться — по крайней мере, в пределах тех рамок, что отводились имамам во дворце эмира Назра.
Но имамам тут делать было нечего, по делам веры эмир принимал в другом зале.
Говорят, первые заседания проходили под руководством индуса-строителя, и в ту пору присутствующих рассаживали в непростом и трудно запоминаемом порядке.
К
Восточную часть занимали писавшие на арабском, а также танцовщики, актеры, музыканты, певцы, сказители и им подобные.
К западу устраивались живописцы, скульпторы, оружейники, гранильщики, ювелиры и иные ремесленники, достигшие в своем деле неслыханных высот.
Южная часть зала отводилась друзьям эмира, чей состав был переменчив.
Ныне, в этот ранний час утра, только несколько человек, не желавшие, судя по всему, иметь друг с другом ничего общего, сидели по разным углам, дожидаясь своей очереди.
Это он хорошо знал: большинство его подопечных всей своей жизнью упрямо доказывало истинность мнения насчет того, что у поэта нет худшего врага, чем другой поэт.
Впрочем, в подлунном мире вообще нечасто встречаются люди, способные разделить чужую радость... может быть, где-нибудь там, за мостом Сират... или за рекой из расплавленного металла... а здесь — по пальцам перечесть.
Джафар вздохнул.
— Ну что ж, дорогой Калами... неплохо, неплохо.
Должно быть, Калами ожидал услышать в его голосе больше радости. Возможно, даже надеялся, что Царь поэтов будет так восхищен его касыдой, что не сможет сдержать ликования. Кинется обнимать... торжествующе поднимет рукопись, крикнет зычно, как, бывает, поднимает голос на расшалившуюся молодежь: “Друзья! Снимите чалмы, — среди нас гений!”
Джафар покивал.
— Неплохо, — повторил он. — Да что я: хорошо!
— Благодарю вас, учитель, — скрипуче ответил Калами, склоняясь в поклоне. — Вы слишком добры ко мне.
— Перестаньте, перестаньте... очень хорошо. Но... Все же нужно немного подработать вторую часть... не находите?
Калами распрямился. Лицо его выражало муку.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, например, это.
— Где?
— Вот.
Ты — как весы купца, ты как ночное солнце, Ты как луна для нас, ты как огонь оконца.— А, это!.. Позвольте, — Калами взял из рук Царя поэтов лист, чтобы, бессознательно кивая, заново вчитаться в собственные строки. Почти беззвучно пошевелив губами, он усмехнулся — одновременно снисходительно и нервно.
— Учитель, вы просто не поняли. Послушайте:
Ты — как весы-ы-ы купца-а-а, ты как ночно-о-ое со-о-олнце, Ты как луна-а-а для на-а-ас, ты как ого-о-онь око-о-онца!
Вопросительно посмотрел:
— Слышите? — А-а-а, а-а-а, а-а-а! О-о-о, о-о-о, о-о-о! Что вас смущает, это же просто звукопись!
— Я понимаю, — кивнул Джафар. — Несомненно, в части звукописи к вам пришла большая удача. Однако, во-первых, хороши ли эти повторяющиеся “ты как”? Тыкак-тыкак-тыкак... не много ли тыкаков? И потом: вы сравниваете эмира с весами купца. Сравнение неожиданное, но в чем его смысл?