Возвращение в Сокольники
Шрифт:
– Тебе дать деньги или у тебя хватит своих? – требовательно перебила ее Ирина.
– Есть.
– Так пойди и купи! Вон там, видишь? Тетя продает. Если оно не очень ледяное, купи и себе, разрешаю. Но не глотай, как лягушка! А лижи языком. Простудишься – убью! Я не склонна шутить!
– А какое тебе мороженное?
– Господи, да любое! – Ирина, похоже, закипала от дочкиного непонимания важности момента.
– Ты бы могла мне просто сказать так: Нина, отойди в сторонку и дай мне поговорить с
– С каким дядей, Нина?! Ты что несешь? – возмутилась Ирина. – Он же твой отец! Ты хоть понимаешь это?
– Ой, да ну вас! – отмахнулась дочь. – Уже и пошутить с вами нельзя. Совсем вы, родители, перестали нормальные шутки понимать. Такие зануды! Ладно, я отойду, так и быть, говорите себе…
И она независимой походочкой направилась к киоску мороженщицы. Покачивая узкими бедрами и постукивая почти взрослыми каблучками.
– Далеко не ходи! – крикнула вдогонку Ирина. – Будь на виду!
– Ладно, – снова капризно отмахнулась Нинка.
Они стояли теперь совсем близко, он и она, Турецкий и его жена, Ирина Генриховна. Когда-то их связывало все, буквально… Но это было давно. Теперь они жили в разных домах, жили разными интересами.
– Который час, Саша? – тихо спросила она.
– Есть еще немного, не беспокойся, постоим, – так же тихо ответил Турецкий.
– Постоим, постоим… – согласилась она. – Когда это было? Помнишь? Сколько лет назад? Вот так же, кажется, только во Внукове. Помнишь? И тоже – в Сочи. Нинки у нас не было еще.
– Да, конечно. Помню. Как странно: не было Нинки!
– И я об этом подумала…
– Аэропорт был другой. Время – тоже другое. И – мы.
– Какая разница, Саша?
– Никакой, – вздохнул Турецкий. – Так, вспомнилось. Какие-то детали, а не общая картина… Где Нинка? Не вижу ее.
– Вон же стоит, с мороженым. Машет нам.
– А, теперь вижу. Я – «важняк», Ирина. Потому и помню в основном всякие детали. Профессиональная привычка. Иногда вообще только детали, а остального, общей картины, не вижу.
– Тогда ты не был еще «важняком», – напомнила Ирина Генриховна.
– Да, верно, сразу после практики. Например, тогда в углу, возле окна, сидела какая-то старушка в платке и лузгала семечки, а я на нее почему-то злился.
– Старушка? – удивилась она. – Не может быть. Неужели в самом деле не забыл такие вещи?
– Точно, – сказал Турецкий. – А вот о чем мы с тобой говорили, хоть убей, не помню, правда. Ты извини. Но мне было так хорошо!
Он засмеялся. Она грустно улыбнулась. Он смотрел ей в лицо и пытался вспомнить, какой она была тогда, в тот день: вот эти щеки, глаза. Все изменилось…
Он не помнил «того» ее лица и вообще не мог воскресить в памяти ее лица в молодости, потому что всегда представлял ее такой, какая она есть сегодня. А если вспоминал, то только
– Да ты не грусти, Турецкий, – сказала она.
– А кто тебе сказал, что я грущу?
– Я ведь вижу.
– Ну и что?
– А я помню, на каких тележках мороженое продавали. В вафельных стаканчиках. И мода была такая. Мини-юбки. А я ужасно стеснялась.
– Чего же ты стеснялась? Меня, что ли?
– И тебя тоже. Ты мне такой страшно серьезный казался! Шу-урик!
– А теперь?
– И теперь тоже. Неужели забыл? Юбка, светленькая такая? Вот здесь застегивалась на шести пуговицах. Одна потом оторвалась, и я полгорода обегала, пока такую же отыскала. Мне портниха, Валя, сшила ее. Ну Валя, соседка, этажом ниже. Ты должен знать. Там армяне жили, дедушка какой-то и Валя. Дедушка все время кашлял и что-то бормотал себе под нос. Потом он умер. От туберкулеза. И болонка у него была белая, с ошейником из толстых канцелярских скрепок. И она тоже потом умерла. Белая такая. Неужели не помнишь?
Турецкий наморщил лоб:
– Н-нет…
– А я ее тогда первый раз надела, юбку эту. Страшно стыдно было. Помню, как прошлась по двору, а потом мы ехали на метро, и ты предлагал мне сесть и говорил, что дорога длинная, а я еще не умела сидеть в такой юбке. Нужно было сомкнуть ноги, а на колени положить сумочку. Меня потом девчонки научили.
– Да, кажется, помню! – воскликнул Турецкий. – Ну конечно, конечно! А рядом стоял такой подозрительный тип в темных очках. Метро и черные очки! Я его на всю жизнь запомнил. Еще в уголке темных очков этикетка торчала. Мода была что-нибудь наклеить на стекло.
Она искренне рассмеялась:
– Ты все о своем, Турецкий, все о своем…
– Уж такой я, прости.
– И я все шла и смотрела в витрины, как выгляжу. И еще туфли на высоченных каблуках были. Тоже все в первый раз. О-ох! Слушай, который час?
Турецкий посмотрел на часы:
– Пора.
– Где Нина?… Нина!
Подошла Нина, наблюдавшая весь этот трогательный разговор издали. Губы у нее были перепачканы шоколадом от мороженого, которое она ела. Ирина достала из сумки платок и стала вытирать ее.
– Мама, знаешь, сколько я вешу? – весело спросила она.
– Ну и сколько?
– Сорок два! Там весы есть. Для чемоданов. Я взвесилась. Вдруг я беременная, мама?
– Господи, как ты мне надоела со своими шутками! – взбесилась Ирина Генриховна.
И, верно бы, наказала дочку, если б не заступился Турецкий. Да он бы и не успел толком заступиться, потому что увидел почти бегом приближающегося к ним Дениса Грязнова. Длинный и рыжий, он был растрепан и тяжело дышал. Нинка узнала его и обрадовалась.