Возвращение
Шрифт:
Усиги знал, что сакура в монастыре, действительно, прекрасна, но он не был настолько очарован, чтобы подобно Кёго непрерывно любоваться ею. Он стоял около лестницы, ведущей в мавзолей Токуминэ, и произносил молитву.
— Говорят, что останки Токуминэ Ходзе похоронены под этой плитой у входа.
Кёго безразлично кивнул головой. Его не особо интересовали древние герои. Он ещё раз взглянул на покрытые цветами ветви сакуры, и ему показалось, что лучи солнца освещали её уже по-другому.
— Как тихо всё вокруг! — И после того, как они спустились вниз с холма, он продолжал:
— Недавно у меня возникла идея совершить поездку в
— Киото и Нару не были затронуты пожарами.
— К счастью, — голос Кёго приобрёл задумчивый оттенок. — Когда я был за границей, я думал, что вся Япония будет разрушена в войне. Это казалось неизбежным и даже в чём-то полезным. Это дало бы новой Японии возможность начать всё заново. Но сейчас, вернувшись, увидев весь ужас руин, я уже не могу так думать. Конечно, это очень хорошо, что храмы и другие святыни Киото и Нары остались нетронутыми. Но что ещё осталось в Японии. Реликты древности, не имеющие связи с настоящим. Может, лучше о них и не думать. Но когда ты жил за границей, как подкидыш, в течение двадцати лет и, вернувшись, пытаешься найти, что ещё связывает тебя с твоей страной… Это стало полной неожиданностью для меня. Я не верю ни в бога, ни в Будду, но какой силой обладают эти старые синтоистские и буддийские храмы, чем они меня так завлекли? Может быть, это потому, что всюду вокруг сгоревшие пепелища и трущобы. Так ли это, Усиги?.. А может, такую же роль сыграла бы узкая улочка в небольшом городе или старый дом в деревне? Странные чувства одолевают меня, человека, который потерял своё гражданство. Как будто я стремлюсь успокоить где-то свою душу и отдохнуть.
Усиги неожиданно поднял голову и спросил:
— Ты встречался уже со своей женой и семьёй?
Проникающие сквозь криптомерии вечерние лучи солнца осветили улыбку на лице Кёго. Он спокойно ответил:
— Я хочу сохранить свои чувства для природы, но не для людей.
— Что ты говоришь? — Усиги остановился. — Не хочешь ли ты сказать, что до сих пор не встречался со своей женой и дочерью?
Кёго слегка улыбнулся.
— Я даже и не думал встречаться с ними. А если бы и встретился, то это бы ни к чему не привело.
Усиги продолжал настаивать:
— Тебе что, стыдно показаться перед твоей женой?
— Нет, дело не в этом. Я предпочёл бы не говорить об этом даже с тобой. Моя жена вновь вышла замуж, и Томоко живёт с ней. Это совершенно естественно. Даже ты должен признать, что я не должен вмешиваться в их жизнь. Мёртвые не должны подниматься из-под земли и беспокоить живых.
Мимо них пронеслась электричка, идущая в Йокосука. Хотя было ещё светло, в вагонах был уже включён свет, и они могли видеть тёмную массу пассажиров, которые возвращались домой с работы. Тонкое облако пыли поднимал ось за поездом, и ветер уносил его к домам, расположенным по другую сторону пути.
— Ты вроде бы жалеешь меня? Но для этого нет причины. После всех этих лет скитаний сама идея дома исчезла из моего сознания. Ты думаешь, это бессердечно, но всё сложилось так, и тут уже ничего нельзя сделать. Я должен был это преодолеть, и когда привык к одиночеству, в моём сознании различие между совсем незнакомыми людьми и моей женой с дочерью как-то померкло подобно тому, как на карте исчезает линия границы между государствами. Особенно после того, как она вновь вышла замуж и стала женой другого.
— Тебя
— Это всё ерунда. Я не напрашиваюсь на сочувствие со стороны других. Иногда я испытываю влечение к кому-либо, но я знаю, что не могу надеяться на ответные чувства. Вот такие мысли одолевают мной, когда один скитаюсь по чужим странам. И это неизбежно. Я вспоминаю, как однажды дождливым зимним вечером я остановился на ночь где-то за границей в одной небольшой деревенской гостинице. Когда я посмотрел на улицу, я увидел освещённые окна в некоторых домах и всю семью в сборе мужа, жену, детей… В такие моменты, слушая, как капли дождя разбиваются о мостовую, я страдал от своего одиночества и страстно тосковал по моей семье в Японии. Но я научился ненавидеть подобные сентиментальные чувства. В действительности, кто был я? Достойный презрения, очередной маленький япошка. Почему, если ты один, то обязательно должен быть плохим? И безразлично, кто ты — японец или, скажем, перс. Почему?
Они вошли через главные ворота на территорию храма Кэнтедзи. Кёго продолжал:
— Японцы либо слишком любят, либо ненавидят своих родственников. Мне это противно, и я сумел преодолеть эту привычку. Я не вижу, чем отличается родственник от соседа.
Цветы вновь встретили их здесь. Два ряда сакуры, раскинув свои ветви, образовали облако цветов, над которым возвышался второй этаж высоких ворот в храм. Когда они вошли, с колокольной башни раздался звон колоколов, звук которых вибрировал в ветках сакуры и ещё долго резонировал в них. Небо и воздух напоминали неподвижное водное пространство, ибо не было ни малейшего ветерка.
— Колокола? — Кёго обернулся. — И они ещё продолжают звонить.
Он вспомнил звон колоколов, который он слышал за границей — мелодичный перезвон колоколов церквей и соборов. И звучали они по-другому, нежели японские колокола.
Они прошли через боковой вход в главное здание храма и направились в чайный домик, который служил местом отдыха для тех, кто совершал паломничество к келье монаха Хан. Никого больше не было в комнате чайного домика, и друзья уселись за низкий столик, где и воспользовались большой бутылкой сакэ, которую нёс с собой Усиги. Чайный домик стоял в уединённым месте вдали от проторённых дорог, на стене высоко под потолком были прикреплены деревянные дощечки с именами групповых паломников.
— Это старинное место, оно построено для почитателей монаха Хан. Но здесь всегда пусто за исключением дня годовщины его смерти.
— Далёкое от житейской суеты место. Скорее напоминает театральную сцену.
Усиги почти начал говорить, что это место наиболее подходящее для него, для человека, который проиграл войну, и на которого был наложен запрет на общественную деятельность из-за его высокого положения в вооружённых силах. Но он всё-таки воздержался, так как между ними было достигнуто молчаливое понимание избегать в беседе болезненных тем. Молча он выпил свою чашку сакэ.
— Так значит, как ты говоришь, ты ещё не встречался с женой и дочерью? Но ты их, что не любить?
— Люблю ли я их? Об этом я думаю. Но я сам, по-своему характеру, не намерен делать первый шаг.
— Одинокий ты человек!
— Нет, это ты одинок. Ты как отец-японец страстно любил своего сына, и ты… в этой войне убил его. Ты, действительно, должен бы чувствовать себя одиноким.
Глаза Усиги загорелись, как бы протестуя против сказанного, но он промолчал и залпом осушил свою чашку.