Возвращение
Шрифт:
7
В самолете никогда не было свободных мест. Я часто летал первым утренним и последним вечерним рейсом, и меня окружали усталые, измученные, раздраженные пассажиры. На одном рейсе мой сосед решил поставить свой багаж прямо мне под ноги, потому что на багажной полке не хватило места. На другом рейсе пассажир стал возражать против того, чтобы стюардесса отдала мне последнюю бутылочку вина; он требовал, чтобы она разделила вино на нас двоих. Еще один сосед долго объяснял мне, что пассажир, занимающий место в ряду из четырех кресел, имеет право на одну целую и одну четвертую часть подлокотника, а тот, кто сидит в ряду из трех кресел, — на одну целую и три десятых, и стал показывать мне, как надо правильно пользоваться этим своим правом. На этих рейсах летали в основном мужчины.
В один из моих последних полетов из Берлина во Франкфурт я увидел Барбару. Она вошла в самолет после того, как
Я не смотрел в ее сторону. Я открыл книгу, роман, который купил, поскольку теперь мне не приходилось любой свободный час тратить на подготовку лекций. Я стал читать, самолет тем временем тронулся с места, затем разогнался по взлетной полосе и поднялся в воздух. Однако прочитанное я совершенно не воспринимал, и мне пришлось по нескольку раз перечитывать одно и то же.
Внезапно меня охватила ужасная усталость. От последних месяцев, от постоянных перелетов и от двойной нагрузки в издательстве и в университете? От перспективы возвращения в издательство, где работа казалась мне скучной, с тех пор как я лицом к лицу столкнулся с историей, пусть и встретил ее только в зале ожидания? Или от той борьбы, которую я много лет назад вел за Барбару? Былые надежды и прошлая печаль вдруг снова ожили, словно прошли не годы, а всего несколько дней.
Самолет набрал высоту, и стюардессы стали разносить напитки. За иллюминатором равномерно мигали габаритные огни на крыле самолета, иногда в просвете облаков показывались мерцающие огни городов. Почему эти огни мерцают, почему они не светятся ровно? Почему мы ощущаем усталость, это бесполезное, бесплодное чувство? Я закрыл глаза. Я представил себе, как Барбара удобно устраивается в кресле через десять рядов от меня, перебрасывается с соседом несколькими словами, раскрывает книгу и пьет красное вино. Я видел перед собой ее лицо: бледная кожа, на которой после второго бокала вина проступает румянец, голубые глаза, маленький шрамик на верхней губе и ямочка над левой бровью. Я разглядел, что на ней черные брюки и красный свитер, что она не похудела и не располнела, и в своих мечтах я настолько отчетливо представил себе, что она сидит в соседнем кресле, что готов был протянуть руку, чтобы коснуться ее. Я стал ревновать ее к пассажиру, сидевшему рядом с ней; я завидовал тому, что он сидит так близко к ней, завидовал той легкости, с которой они вступили в разговор друг с другом, пусть это общение и было лишь поверхностным.
Ревность еще больше усилила мою усталость. Однако усталость не покинула меня и после того, как я прогнал от себя это чувство, вспомнив, как легко все начиналось, о поездках по выходным и о покупке мебели, о целомудрии наших совместных ночевок и о том, как к нам пришла нежность и страсть, о Барбаре, промокшей под дождем и стоявшей перед моей дверью, и о том, как она сидела в кресле, одетая в мои джинсы и свитер, и держала в руках чашку горячего шоколада. Мне даже показалось, что эту усталость вызывают как раз мои воспоминания о прошлом счастье. Это меня напугало, и я начал извлекать из памяти то одно, то другое счастливое событие прошлого: дедушка, встречающий меня на вокзале, Лючия, которая обхватила мою голову и целует меня в губы, мои размышления о справедливости в первые годы работы над докторской, калифорнийский рай, мои успехи в издательстве, Барбара, сидящая на постели и снимающая с себя ночную рубашку, недели, проведенные с Максом, поездка с матерью в Тессин, прощальная вечеринка в Восточном Берлине. То, что эти воспоминания порождали во мне грусть, потому что прошлого было не вернуть, пробуждали во мне печаль, потому что свидетельствовали только о прекрасной стороне отдельных этапов моей жизни, в которых существовала еще и отвратительная сторона, было делом обычным. Так всегда бывает со счастливыми воспоминаниями. Ненормально было то, что воспоминания порождали во мне не только печаль и грусть, но и усталость. Усталость глубокую, глухую, черную.
Напряжение последних месяцев, тоскливая работа в издательстве, проигранная борьба за Барбару — не это вызвало во мне столь неожиданную усталость. Хотя бы потому, что я ведь вовсе и не боролся за Барбару. Я забился в щель, униженный и оскорбленный. Со скукой работы в издательстве я смирился, даже не пытаясь придать этой работе иную, новую, лучшую форму. Да и в университете в последние месяцы я не слишком-то напрягался. Я сохранял дистанцию, с этой дистанции наблюдал за другими и за их проблемами, о своих же проблемах никому не говорил, а потом расставался со всеми, прежде чем могла возникнуть неприятная и тяжелая ситуация. Я ничего не делал с полной самоотдачей, так от чего тут было напрягаться?
26
Парсифаль — герой одноименной оперы Рихарда Вагнера (1882), не знавший ни своего имени, ни родины, ни отца и отличавшийся необычайным простодушием.
Стало быть, экзистенциальная усталость является не результатом чрезмерной самоотдачи, а, напротив, ее нехватки? Значит, усталость приходит не от преодоления трудностей, а оттого, что ты с ними не связываешься? Или все это сплошная ерунда? Или за этим кроется матушкина философия с ее культом труда и усердия? Может быть, моя усталость — вещь вполне обыкновенная, с кем не бывает?
Самолет приземлился, остановился на стоянке, мы поднялись со своих кресел, и я попытался протиснуться вперед, хотя никогда раньше этого не делал и мне самому всегда такая торопливость претила. Мне удалось догнать Барбару, оказаться рядом с ней в очереди на паспортный контроль и спросить ее: «Ты занята в следующие выходные?»
8
В следующие выходные, возвращаясь вместе с Барбарой домой, я спросил ее: «Ты выйдешь за меня?»
Как и прежде, мы выехали в пятницу в два часа пополудни. «Куда мы поедем?» — ответила она мне тогда, в очереди на паспортный контроль, ничуть не удивившись, и кивнула согласно, когда я предложил: «Мы давно собирались побывать в Констанце». В последний раз мы с ней ездили в Базель и планировали, что в следующий раз поедем в Констанц.
Сначала мы ехали по автомагистрали, потом по серпантину шоссе, пересекающего Шварцвальд. Шварцвальдские горы были покрыты снегом, на многих склонах катались лыжники и саночники, а сумрачные темно-зеленые ели посветлели, нарядившись в тяжелые белые шубы. Небо было голубое, и иногда взгляду открывалась туманная долина Рейна вплоть до самых Вогезов.
Мы рассказали друг другу о том, зачем ездили в Берлин. Вскоре после падения стены школа Барбары завязала партнерские отношения с одной из школ в Восточном Берлине, школьники и преподаватели стали ездить друг к другу по обмену, и Барбара на сей раз преподавала в Берлине две недели. Ей понравились послушные и спокойные дети, понравились учителя, которые увереннее чувствовали себя в своей учительской роли, чем сама Барбара и ее коллеги. Однако ситуация начинала меняться: дети вели себя все более развязно, а учителя теряли уверенность и от этого стали вести себя авторитарно. В школе как раз сменили старого директора, партийного товарища, ярого сторонника неусыпного контроля, о котором говорили, что он работал на госбезопасность, и назначили на его место нового, собиравшегося провести некоторые реформы и обратившегося к Барбаре с вопросом, не может ли она поработать у них подольше, ну, например, до окончания этого учебного года и весь следующий год.
— И что ты сказала?
— Я сказала, что с удовольствием. Надо только выяснить, как отнесутся к этому в моей школе и в министерстве.
— Ты явно едешь туда не ради легкой наживы, как иные авантюристы, которых ты там наверняка уже встречала, ты хочешь отправиться туда не по зову долга, а по зову души. Что же влечет тебя?
— Своеобразная смесь привычного и незнакомого. В Африке или в Америке я могла бы себе представить, что я — другая, не та, что здесь, но для этого мне пришлось бы покинуть родину. Здесь я тоже могу себе это представить, но при этом я останусь на родине, среди земляков, буду говорить на родном языке.
— И как же ты себе это представляешь?
— Жить и работать учительницей в одной из школ ГДР. Мелочная опека, маленькие вольности, контакты с коллегами, учениками и их родителями, необходимость согласиться на негласное сотрудничество с органами, каникулы в Болгарии, Румынии или на даче, поиски дефицита, много времени буду проводить с друзьями и с семьей, буду радоваться западным книгам и пластинкам.
— Но ты ведь сказала однажды, что ненавидишь такую жизнь?
— Такую жизнь в ГДР я считаю достаточно экзотической и хочу почувствовать ее вкус.