Возвращенный рай
Шрифт:
— Я был у твоей матери, — сказал епископ. — Кажется, ей стало хуже. Твой брат и сын лягут со мной. Я сейчас иду к ним. Будь я молодой девушкой, я не стал бы виснуть на бродяге из Галиции.
Девушка вздрогнула, услышав упрек епископа. На ее лице появилось выражение испуга, как у разбуженного лунатика. Она выскользнула из рук Золотоискателя с заветными словами: «Одну минуточку…» — и убежала.
Был поздний час, и на палубе никого уже не было, кроме тех, кого усиленное действие желез внутренней секреции непреодолимо тянуло танцевать, несмотря на шторм и ночь. Слышно было, что во всех каютах и салонах корабля люди мучаются от морской болезни — доносились вздохи, стоны… Но девушка чувствовала себя отлично. Она шла улыбаясь, легко преодолевая палубу. Она попробовала помочь матери, дала ей воды и микстуру
«Я понимаю тебя, дочь моя, — как бы говорила она этой едва заметной улыбкой, — и я ни в чем не упрекну тебя до тех пор, пока могу смотреть на мир хоть одним глазом по воле божьей». Потом женщина впала в беспамятство.
Девушка стала раздеваться. Качка усилилась, что-то трещало в корабле всякий раз, когда он опускался в морскую пучину или вздымался на гребень волн, обнажая винт. Ни на секунду не прекращался невыносимый стук и треск.
«Одну минуточку…» Эти слова звучат в ее ушах, когда она стоит, полураздетая, балансируя, чтобы не упасть. Из-за оглушающего грохота не слышно было, как открылась дверь… Пришел Золотоискатель, чтобы возместить поспешное прощание и, прижав к груди, пожелать ей спокойной ночи. Тут она вспомнила, что на этом месте Бьёрн из Лейрура обычно гасил свет. И, словно это само собою разумелось, она потянулась к лампе, не освобождаясь из его объятий; в последней вспышке света она увидела золотистые кудри.
Пока женщины томились в предсмертных муках, девушка была полна этим человеком, который одним своим присутствием приобрел власть над всем ее существом. И вот наступил момент, который иные писатели считают самым значительным, таким значительным, что, когда он проходит, ничего больше не остается. Но в данном случае с ним не было связано ни предложений, ни обещаний, ни объяснений, ни любовных песен или стихов, ни разговоров о морали и философии. В это мгновение, в которое как бы вмещается суть человеческой жизни, прозвучали лишь два слова: «Одну минуточку…»
А время летит в этой ночи, напоенной страстью, в бушующем океане, который швыряет корабль с одной волны на другую под крик и стоны мечущихся женщин, под звуки песенки об умершей Клементайн. Чувства и мысли в эту кроваво-темную ночь сливаются в одну удивительную книгу с картинками или исчезают в небытии под аккомпанемент жалобно скрипящего морского винта, вертящегося впустую, когда корабль взлетает на гребень волны, и звуков губной гармоники, доносящихся с палубы. Девушка спит, ничего не чувствуя, не сознавая, пока не просыпается рядом с мужчиной. Его руки, обхватывающие ее, как вазу, стали холодными. И безмолвный любовный огонь в эту ночь вспыхивает между снами — от далеких воспоминаний о душистой бороде Бьёрна из Лейрура и от недавних — о курином кудахтанье.
Как уже говорилось раньше, епископ Тьоудрекур, навестив женщину из Лида накануне вечером, нашел ее в состоянии весьма плачевном. Он разыскал Стейнбьорг в компании отпетых молодчиков и, напомнив о дочернем долге, приказал ей спуститься вниз к матери. После этого пошел в мужскую общую каюту, где лежали изнуренные морской болезнью ее брат и сын.
Епископ не мог сомкнуть глаз. Его беспокоило это семейство, которое он взялся доставить целым и невредимым к богу, в страну святых. Время от времени среди ночи он порывался пойти взглянуть, как чувствует себя женщина, но не решался оставить больного мальчика. На пароходе был старый мормон из Англии, который всегда просыпался на самой заре и мурлыкал себе под нос псалом о бедном одиноком страннике. Когда Тьоудрекур услышал, что мормон проснулся, он оставил мальчика на его попечение, а сам пошел навестить, как того требовало Евангелие, несчастную женщину.
Море еще волновалось, видимость была плохая, но буря уже шла на убыль. Светало. Епископ
Первой очнулась девушка. Она открыла глаза и увидела епископа, а рядом на кровати — существо, которое спросонок приняла за чудовище. Девушка с криком отпрянула в сторону и забилась в угол, прикрывая руками обнаженную грудь. В это время проснулся и кавалер. Он протер глаза и усмехнулся, при этом отверстие в губе расширилось, а в глазах появилось что-то звериное, как нередко бывает у людей, которых природа отмечает таким недостатком. Он что-то пробормотал гнусаво, схватил первые попавшиеся под руку вещи, чтобы прикрыть свое худое, жилистое тело с впалой грудью. Потом натянул на себя башмаки, взял оставшиеся вещи под мышку и убрался восвояси, не попрощавшись. Девушка продолжала сидеть, оцепенев, со скрещенными на груди руками. Она в ужасе глядела вслед уходящему.
— Набрось на себя что-нибудь, а то простудишься, девочка, — сказал епископ. — Я пришел взглянуть на твою мать. Мне кажется, она неловко лежит. Ночью, наверно, ей было совсем худо…
Что касается женщины, то ее мотало из стороны в сторону, тело ее не оказывало инстинктивного сопротивления, что всегда бывает у спящих. Сейчас она лежала на животе, уткнувшись головой в решетчатую спинку кровати. Епископ приподнял голову женщины и положил ее на спину. Она была холодная и тяжелая — никаких признаков жизни. Один глаз открыт, другой полузакрыт. Епископ надел очки и приложил ухо к ее сердцу. Послушав, он разогнулся, решительно снял очки и аккуратно вложил их в футляр.
— Твоя мать, девочка моя, раньше нас прибыла в обетованную страну, — сказал епископ. — При случае мы с твоим отцом окрестим ее, чтобы она имела возможность вступить в святой град на веки вечные.
При этом новом ударе девушка не издала ни вздоха; ее осунувшееся лицо ничего не выражало — казалось, сознание в ней умерло. Потом она повернулась лицом к стене, подтянув колени к подбородку. Епископ стыдливо накрыл ее одеялом и пошел сообщить о происшедшем судовому начальству.
И этот и следующий день девушка не поднимала головы с подушки, ничего не ела, а когда с ней заговаривали, забивалась в угол. Около полуночи пришел ее брат и сказал, что сейчас мать будут хоронить. Вместо ответа она натянула одеяло на голову и еще глубже зарылась в подушку.
Шторм стих, море успокоилось, звезды отражались в воде.
Ровно в полночь корабль остановили на три минуты, чтобы опустить в море труп женщины, покинувшей свой дом ради встречи в небесном царстве со своим мужем, лучше которого она никого не знала на свете и которого давно считала умершим. На этом погребении присутствовали капитан со штурманом и шесть матросов в парадной форме. Был тут также сын женщины, несколько стыдившийся своих коротких штанов и пьексов, купленных для него епископом в Шотландии. Рядом стоял врач и одну за другой курил сигареты, входившие тогда в моду. Епископ держал на руках внука женщины. К ним присоединился старый мормон, знавший один из прекраснейших псалмов об одиноком страннике. Но на сей раз он довольствовался тем, что читал его про себя, так как совершать похоронную процедуру — обязанность капитана, если на корабле не окажется духовного лица. Епископу Тьоудрекуру удалось договориться, что и он скажет этой женщине несколько слов на прощание на языке, понятном только богу. Ему разрешили говорить, но не больше тридцати-сорока секунд, так как нельзя затягивать процедуру. Труп лежал не в гробу — покойницу завернули в шелковую ткань и белую простыню, принадлежавшую компании. Сверху накрыли красно-белым датским флагом — этим отдавалась последняя честь умершей. В пароходном списке национальностей мира исландцы относились, как ни странно, не к финнам, а к датчанам.