Вперед и вверх на севших батарейках
Шрифт:
Серегин брат по отцу живет в Америке, в каком-то средненьком штате, работает химиком на сахарном заводе... Уехал отсюда, когда уезжать стало не только модно, но легко и безопасно, - на грани восьмидесятых и девяностых. Там во второй раз женился, родился у него сын, потом дочка... Как-то Сергей сообщил, что отослал ему несколько моих вещей; брат пришел в ужас - хотел, мол, приехать посмотреть, как стало в России, уже настроился, а теперь, после таких рассказов, все желание пропало. Но вот - решился. Пересилил, значит, свой ужас...
Сергей откупорил бутылку вина с этикеткой на нерусском языке.
–
Я сижу оглядываю кухню с ее тумбочками, ножами, баночками для специй, дуршлагом, поварешками разных размеров, кошусь на хозяина Сергея, увлеченно режущего сыр тонюсенькими пластиками, на его молодую жену, напоминающую олененка, и завидую их безоблачной семейной жизни, этой уютной кухоньке... Хотя нет, не совсем она безоблачна, их жизнь. Когда знал их до свадьбы, они явно души друг в друге не чаяли, а теперь, через год после свадьбы, так однозначно это утверждать нельзя...
– Что ж, за встречу, за знакомство!
– поднимает Дима бокал.
– Да, - отвечаю; чокаясь, интересуюсь: - Вы сегодня приехали?
– Сегодня в пять утра по Москве. Разбудил вот наших молодоженов.
Сергей и Люба переглядываются, и в их глазах сейчас столько нежности, что мне опять становится стыдновато.
Отпили из бокалов. Дима вслух строит планы, куда надо сходить, с кем встретиться за те дни, что он будет в Москве. Спрашивает Сергея о каких-то родственниках, знакомых, потом спохватывается, извиняется передо мной:
– Вам-то, наверно, Роман, кисло наши междусобойчики слушать. Простите... Вы, если не ошибаюсь, в Литературном институте сейчас преподаете?
– Мой учитель, - шутливо замечает Сергей.
– Да так, - говорю, - громко сказано - преподаю. Я вообще-то как бы ассистент у Александра Евсеича...
Разговаривать об институте, о писательстве совершенно не хочется, но у нас с Димой нет других общих тем - его брат, бывший студент-физматовец, вот стал вдруг писателем, студентом Лита, и я тоже писатель, этот институт закончил и теперь в нем работаю.
– Молодцы, ребята. Печатаетесь, заграничная командировка наметилась. Премии, Серега говорит, получаете.
В голосе Димы вроде как и искренняя доброжелательность, уважение даже, но за этим слышится что-то, напоминающее иронию. Или, может, за рубежом у всех такая интонация...
– Да, - отмахиваюсь несколько наигранно, - сейчас столько премий, что почти каждая вещь из журналов что-нибудь получает. Премии стали как дополнительный гонорар... Назовите фамилию любого классика - и попадете на название премии. Премия Шолохова есть, Паустовского, Фета, Платонова, Григорьева... Даже на литературных персонажей уже перешли.
Сергей смеется и делает широкий глоток вина, Люба ставит на стол тарелку с раздувшимися, вкусно пахнущими сардельками.
– О, родненькие, говяжьи!
– Дима потирает руки и втягивает в себя пар.
– Сразу советской властью запахло.
Я тоже шучу:
– К таким сарделькам нужен портвешок тридцать третий...
– Ладно, сойдет и "Арбатское". Отличье невелико.
Жуем сардельки, сыр, запиваем вином.
– Откровенно скажу, ребята: очень я рад за вас. Я всегда по-хорошему творческим людям завидовал. Особенно - писателям. У нас с Серегой отец
Дима пока только хвалит нас, но я чувствую, что дальше последуют замечания. И даже знаю, по каким пунктам.
– Каждую субботу с утра - в книжный. А тогда ведь с ними туго было, книги - дефицит не слабее хрусталя с коврами...
Сергей тоже, вижу, насторожился. Потупился. Или об умершем отце вспоминает.
– Но откровенно скажу: не очень я, ребята, люблю русскую литературу. Есть в ней... гм...
– Дима сделал паузу, задумался.
– Вот взять хотя бы тему семьи. Ведь ни одного произведения, которое показало бы семейную жизнь более или менее в положительном свете. В "Обломове", например, ничего не получается, в "Анне Карениной" - сплошь измены, разводы, а противовес в лице Левина с его... как ее?... с Кити неубедителен совершенно. Или что еще?.. Да ни одной книги не припоминаю, которая показала бы нормальную семью, каких большинство. А ведь внутри этой семьи тоже столько проблем, драматизма, что грех не показать. Семья, без преувеличения могу сказать, - подвиг.
– Н-да, - вздыхаю.
– Но писатель, понимаете, - это человек, который в первую очередь видит всякие отклонения. И их фиксирует, разбирает...
Дима протестующе поднимает руку:
– Но ведь западные могут так писать, грубо говоря, без патологии.
– Ну, наверно...
– как бы соглашаюсь, хотя западные "без патологии" на память не приходят - то ли не читал таких, то ли прочитал и забыл.
Спорить нет никакого желания. Вообще размышлять о литературе в последнее время противно как-то. И, слава богу, Дима не продолжает, переводит разговор в другое русло - интересуется, читали ли мы Мураками. Ни я, ни Сергей, ни Люба еще не читали. А Коэльо? Тоже нет...
Съев пару сарделек, почувствовав легкий хмель от вина, я решаю, что пора и честь знать. Благодарю, поднимаюсь, иду одеваться.
– Рома, можно тебе тест дать?
– спрашивает Люба.
– Ответь, будет время.
Она учится на психолога. Готовит диплом по теме "Особенности психики творческой личности". И я у нее один из, так сказать, подопытных.
– Конечно, давай. Это дело мне нравится.
Люба приносит несколько листов бумаги.
– Просто ставь напротив вопроса плюс или минус. И долго не размышляй.
– Угу, хорошо. Во вторник супругу отдам.
– Да мне не к спеху...
– Кстати, Серега, ты послезавтра на суд-то придешь?
Его лицо становится испуганным, будто суд будет над ним. Торопливо трясет головой:
– Приду, приду обязательно!
Мы ищем Хамовнический суд в паутине узеньких переулков. Впереди решительно шагает Александр Евсеевич, полвека назад опоздавший по возрасту на войну с фашистами, за ним идет Людмила Николаевна, она сегодня особенно не в духе - слышал, как ей утром сообщили, что плата за аренду помещения опять повышается. Я в центре нашей процессии, а замыкает ее Валентин Дмитриевич, опираясь на свой батожок. Не в курсе, что у него с ногой, но сейчас, под настроение, мне хочется думать, что это последствия зимы с сорок первого на сорок второй, которую он провел в Ленинграде... Георгий Михайлович тоже хотел пойти, но позвонил, сказал, что очень плохо себя чувствует...