Вперед и вверх на севших батарейках
Шрифт:
Не считая глазуньи из двух яиц на завтрак и шаурмы часа в два, я сегодня не ел. Надо бы перекусить, тем более что Кирилл, конечно, предложит долбануть водочки.
Вокруг "Макдоналдса" устойчивый, знакомый мне с первого курса (наш Литинститут от него в сотне метров вниз по Большой Бронной улице) дух коровьего хлева. Но внутри запах иной - вкусный, словно здесь распылили несколько литровых флаконов духов.
Народу - битком. Возле прилавка извилистые змееобразные очереди. За столиками - прикупившие пищу счастливцы. Юноши и девушки с просветленными лицами, в черных бейсболках и черно-желтых (в крапинку) рубашках, шустрят там и сям - убирают подносы с остатками кушаний,
– Знаешь, он совсем обнаглел, - жалуется одна, темноволосая, но с такой светлой, нереально чистой, кукольной кожей на личике, что тянет смотреть и смотреть, любоваться, - вчера, представь, заявляет: ты слишком много потратила за эту неделю, будь поскромней. И тут же ебаться лезет. Я его, само собой, послала, где раки не ночевали.
– Правильно, - поддерживает вторая, с бесцветной щетинкой волос на маленькой голове, худая и изможденная, страшная, но явно опытная во всех отношениях.
– Они, козлы, дай им волю, и на гондон не расщедрятся. Держать их надо знаешь как...
Куколка все же сопротивляется:
– Нет, вообще-то он ничего. И в плане секса. Но его эти расчеты-подсчеты, у меня сразу голова, представляешь, начинает болеть.
Наверное, уловив мой взгляд, она поднимает глаза. Секунду-другую глядим друг на друга. Я - как-то автоматически, увидев красивое лицо, а она - с беззвучным вопросом: "Чё те надо?" Да, красивая. Ухоженная, как любимый фикус у одинокой старушки, отшлифованная до последней порочки на носу.
– Тварь безмозглая, - говорю ей достаточно внятно, - идиотина.
Краем глаза замечаю приближающегося парня в черно-желтой униформе и бегу на улицу.
А через полчаса сижу с Кириллом в буфете Центрального дома литераторов. Кирилл искупил вину за опоздание, набрав разной вкуснятины, водки, сока, бутербродов с красной рыбой. Теперь, после стопки "за встречу", навалившись грудью на стол и приблизив свое лицо к моему, шелестящей скороговоркой сыплет:
– Роман, ты просто не понимаешь, что это такое. И никто, не побывает пока, не поймет. Вот сколько я читал про Париж, про атмосферу, а только там по-настоящему понял. Такая энергетика! Я там шлялся сутками, бухал как слон, с женой отношения выяснял каждые два часа, а успел целую записную книжку исписать. Гениальные есть куски! Теперь надо из них роман компилировать.
– Про Париж?
– спрашиваю с усмешкой.
– Нет-нет, на другую тему. Но влияние Парижа, конечно, ощутится. Еще как! Теперь он в моем сердце. Он навсегда теперь в моем сердце!
– И Кирилл вскидывает руку со стопкой дорогого "Золотого кольца".
– Предлагаю тост за Париж!
Чокаемся, пьем, закусываем. Здесь довольно вкусные люля-кебаб, только вот порции мизерные - чтоб наесться, надо брать по две на человека...
Кирилл мне очень помог на первых порах в Москве. Я жил тогда практически без денег (родители кое-что присылали, но что здесь это "кое-что"?), стипендия была рублей семьдесят (семьдесят тысяч теми деньгами), и Кирилл меня подкармливал и поил. Мы с ним сдружились, сошлись во взглядах на литературу, читали одних и тех же писателей, слушали одну и ту же музыку, достаточно схоже высказывались на творческих семинарах. Кирилл и тогда бредил Парижем, он привез из родной Самары Сартра, Камю, сборник сюрреалистов, накупил в магазинах уймищу книг Селина, Жене, Миллера, Гюисманса. Он часами мечтал о кабачках на Монмартре, о Булонском лесе, Латинском
– Что ж ты вернулся?
– интересуюсь.
– Помнишь, клялся, что если туда попадешь, то стопроцентно останешься. Готов был бомжом стать парижским.
– Клошаром, - поправляет он и тут же тускнеет: - Был бы я один, может, и остался бы. Но жена... Тем более на башли ведь ее предаков ездили в основном. Две тысячи баксов ухлопали.
Выпиваем еще. Кирилл, пересилив себя, прекращает изливать восторги и интересуется:
– А у тебя как дела? С Лизой не помирился?
– Нет, и не собираюсь. У нее своя жизнь, у меня - своя.
– У вас же ребенок.
– И что? Мало, что ли, таких, у кого вообще отца нет?
– Ну так вообще-то...
– Мое главное дело - писать. А размениваться я не собираюсь.
Я говорю это всерьез, но, сказав, пугаюсь, что Кирилл усмехнется. Напрягаюсь и жду. Нет, он кивает мне без намека на иронию.
– И с Татьяной тоже не общаешься?
– его новый вопрос.
– Нет. Ну ее. Она теперь у нас православная. Повестушку тут написала про то, как шлюшонка одна дворовая в Бога поверила.
– Повесть на самом деле сильная, и потому я, наверное, злюсь - ведь, значит, правдивая.
– Сначала анашой торговала, деньги у метро шкуляла на пиво, петрушилась со всеми подряд, а потом, видишь ли, монастырь, покаяния, послушания. И сама ходит такая.
– Я втягиваю щеки.
– Непорочная дева.
– Да-а, - вздыхает Кирилл и наполняет стопки.
– Трудно в наше время удержаться, чтобы во что-нибудь не поверить.
Когда-то он с полпинка заводился по поводу религии - начинал верующих поносить, собирался написать роман про истинную жизнь Христа, а теперь вот сочувствующе: трудно во что-нибудь не поверить.
Выпили, поковыряли закуску. Градус встречи заметно упал. От кирилловского восторга Парижем сошел к молчанию.
Наш столик в углу. Я сижу к залу спиной, но хватает гула многих хмельных голосов. Как всегда, народу в буфете полно - это последнее место в ЦДЛе, где простому смертному можно выпить и более-менее закусить, а раньше, говорят, Дубовые и прочие ресторанные залы были забиты писателями, здесь гуляли бок о бок секретари союза, модники вроде Аксенова и рванина типа Рубцова. Нам же известен лишь этот буфетик на два десятка столиков, работающий до детских девяти вечера...
– Когда в Берлин?
– спрашивает Кирилл, катая пустую стопку по столу.
– Пять дней осталось. А завтра - день рождения.
– Да?
– Но в голосе не слышится удивления.
– Отмечать будешь?
– Нет, надоело...
Кирилл наливает по новой, заодно почти шепотом произносит:
– У меня, Ром, к тебе просьба.
– Какая?
– Давай сначала накатим.
Накатили. Он глотнул томатного сока и суетливо поднял с пола пакет. Поставил себе на колени. Вынул папку. Я слежу за его действиями, предчувствуя не очень, мягко говоря, приятное.
– Вот закончил переработку "Полета...".
– Кирилл говорит по-прежнему тихо, вкрадчиво, нездорово-пронзительно глядя в глаза.
– Молодец...
– ...и у меня к тебе просьба такая...
– Ну?
– Ты ведь будешь там встречаться, в Берлине, с издателями, с переводчиками. Тебя туда за этим и пригласили, я так понимаю.
– Наверно...
– И вот... передай, если не трудно, кому-нибудь там мой роман. Скажи, что, дескать, вот одного парня... Написал... В России не хотят печатать из-за экстремальности. Решат публиковать - отлично, нет - нет. Просто отдай. У, как?