Вперед, мушкетеры!

Тарловский Марк Наумович

У Мишки выкатились глаза.

— Да ты что! В магазине новая девять стоит.

— Девять? — вздохнул я. — Слушай, Мишка… Купи… Она без волосков… и с пробкой… Купи за двадцать…

Мишка решительно закрутил головой.

— Стой, Мишка, — сказал я, — стой… Это очень хорошая чернильница. Со второго класса я пишу из нее. Слышишь? И никогда не отдал бы! А тебе отдам, за пятнадцать копеек.

— Нет!

Домой я пришел вечером. Теперь я знал, что мне делать. Оставалось только одно.

На кухне было тихо. С минуту я

прислушивался, потом, осторожно ступая, подошел к вешалке, где висел пиджак отца и засунул руку в карман.

«Вот получу на кино и назад положу, — успокаивал я себя. — Мне много не надо… мне тридцать копеек надо…»

Я принялся лихорадочно отсчитывать: пять да пять, да еще десять…

В комнате что-то изменилось. Я дернулся, как подстреленный, — в дверях стоял отец. Монеты со звоном запрыгали по гладкому полу.

— Покатились, — прошептал я, — покатились…

Отец шагнул ко мне.

— Нет… нет… ты не думай… Я одолжить хотел…

— Так ты еще и лгун?!

— Я не лгун! — закричал я. — Я проиграл Петьке тридцать копеек! Играть нельзя! А я проиграл!.. Последний срок — завтра!.. И меня ни во что не принимают играть… И я не знаю, что мне делать!.. А в воскресенье тридцать копеек на кино… возьми себе… И я… нет, не я… я…

Отец молча смотрел на меня.

Потом он тяжело шевельнулся, вытащил руку из кармана и протянул мне тридцать копеек.

Я заплакал.

Кричите громче!

— А-лик!..

Теплое сентябрьское солнце заливает комнату. Алик стоит у стены, за высокой спинкой кровати. А со двора — дружный ребячий крик:

— А-лик!..

Алик опускает голову и понуро бредет к дверям. На крыльце толпа ребятишек. Лицо Алика бледно и серьезно.

— Я не выйду, — говорит он, — я наказан.

«Ваш сын улыбается на уроках арифметики. Примите меры!» Вот и вся история. С такой запиской далеко не уедешь.

— И надолго тебя? — сочувственно спрашивает Костя, худенький мальчик с веснушчатым лицом.

— Не знаю, — вздыхает Алик.

— Мне всегда говорят, на сколько наказывают, — продолжает Костя.

— А мы вот тут в казаки-разбойники хотели играть…

— В казаки-разбойники? — Лицо Алика вытягивается еще больше. — Это как тогда?..

— Как тогда…

Алик долго молчит, потом поднимает голову и говорит:

— Кричите… кричите громче!

Дома все по-старому. Папа в кресле, читает газету. Сгорбленный, стараясь не смотреть по сторонам, Алик пробирается за спинку кровати.

Здесь все так знакомо. И выцветшие обои с причудливым рисунком, в котором, приглядевшись, можно увидеть смешные рожицы, и сломанная плитка желтого паркета… А впереди, прямо

со стены, смотрит из рамы Аленушка. Она сидит у воды, среди притихшего леса, и, когда глядишь из угла, у нее всегда особенное выражение. Очень грустное и доброе…

А-лик!..

Молодцы! Здорово кричат. Особенно Костя. Это настоящий друг. Кричат, зовут его… Они все с одного двора, и все хотят, чтобы он вышел. А он — Алик искоса смотрит на папу, — он не хочет… Ему главное — что в газетах пишут. Ладно, пускай… Он, Алик, не будет просить…

— А-лик!..

Кричите! Кричите громче!.. Пускай все слышат… Все!.. Только папа не слышит…

— Вот видишь, — говорит папа, не поднимая глаз от газеты, — все гуляют, а ты должен дома сидеть.

«Дома должен сидеть!.. — думает Алик. — Сам засадил, а теперь… Ну ладно. Я не прошу. Читай, читай свою газету».

— А кто виноват? — добавляет папа, складывая газету пополам. — Ты же сам и виноват.

«Конечно, я виноват. Кто же еще может быть виноват?.. Я всегда виноват…»

— А-лик! А-лик! А-ли-иик!.. — Кто-то захлебнулся. Последние отчаянные усилия.

— Скажи им, что не выйдешь, — строго говорит папа. — Целый час уже кричат!

Алик медленно идет к окну. Он знает, что надежды на прощение нет, и все же ему очень тяжело и горько сейчас.

Вот и окно открыто. А за окном ребята. Здесь и Костя, и Нюрка, и Петька… Эх! Если бы его выпустили!.. Он бы тоже играл в разбойников. И Нюрка бы кричала: «На помощь!..» А они похитили бы ее и мчались бы, мчались… Вот уже и ноги устали, и трудно дышать, но они все равно бы мчались. Такой это был риск!.. И, может быть, даже связали Нюрку…

Алик чуть не заплакал.

— Ребята… ребята, я не выйду, ребята…

За окном молчание. Ребята не уходят; тесно столпившись у клумбы, они словно ждут чего-то. Алик тоже не уходит. Его лицо в лучах заходящего солнца — лицо узника, заглянувшего за решетку.

— Не выйдешь? — спрашивает Костя. — Почему?

— Меня наказали!

— А ты попроси.

— Нет, — вздыхает Алик, — гуляйте без меня…

И снова продолжительная пауза. Тогда папа откладывает газету и тоже подходит к окну:

— Алик наказан и не выйдет сегодня.

— Дядя Коля, пустите его! — просит Костя.

— Дядя Коля! — подхватывает хор голосов.

— Простите! — тянет Костя. — Он больше не будет…

— Не будет! — дружно вторит хор.

— Нет, — говорит папа, — никуда он не пойдет.

Костя жалобно смотрит на него и снова вытягивает шею:

— Дядя Коля, а дядя Коля!..

— Ну, дядя Коля! — настойчиво взывает хор.

Только Юрка, босой и лохматый Юрка, молчит. Он живет где-то на другой улице и пришел издалека, чтобы поиграть в разбойников. Юрка не знает папы Алика и стесняется просить. Он, может, больше всех хочет поскорее начать игру, но молчит и лишь изредка нетерпеливо почесывает одной босой ногой другую…