Вперед, на запад!
Шрифт:
Мне хотелось крикнуть: "Трус!", или крепко выругаться. Не знаю, как я сдержался и ушел в пассажирскую кабину.
Самолет сделал резкий вираж. Ясно было, что он поворачивает, ложится на обратный курс. Мы опять летим в Москву. Это был единственный случай в моей жизни, когда я не хотел в Москву.
Я убеждал себя: ничего, мол, не поделаешь, приходится покоряться, не поднимать же бунт против командира корабля. Старался отвлечься, но мысли возвращались все к тому же.
Подумать только - под нами, на шестьсот метров ниже, дежурят у костров, прислушиваются наши партизаны. Сидит, конечно, у костра и Николай Никитич Попудренко, и Новиков с ним, и Рванов. Меня еще черт дернул радировать им,
И тут у меня возникла новая мысль. Я вскочил. Как можно было раньше об этом не подумать! Постучался к летчикам. Командир вышел ко мне.
– Ну, что?
– Он не смотрел мне в глаза.
В нескольких словах, не раскрывая, разумеется, секретных сведений, я объяснил суть дела. Потом хлопнул себя по левой стороне груди, по тому месту, где лежали у меня под полушубком сложенные вчетверо листки приказа.
– Вот здесь... Расстегните шлем, товарищ командир корабля. Пододвиньтесь ближе, не могу громко... Здесь у меня лежит приказ. Он предписывает нам форсировать большую реку, двинуться на запад. Вы же сами сообщили, что дует юго-западный ветер. Поймите, если река вскроется...
Не дождавшись, когда я кончу, летчик подозвал к себе штурмана, начал о чем-то горячо спорить с ним. Потом отдал распоряжение второму пилоту и стрелку-радисту. Вернувшись ко мне, он сказал:
– Мы сделаем еще одну попытку. Инструкция запрещает снижаться до такой высоты в ночных условиях. Пойдем на риск. Если зацепимся пузом за деревья... сами понимаете.
И вот, начались поиски. Мы делали широкие круги, постепенно снижались. Фары были выключены. Но сколько мы ни напрягали зрение, - нигде ни огонька. Тяжелая машина дрожала, скрипела, проваливалась в воздушные ямы, взлетала на горки. Альтиметр показывал уже стометровую высоту, и стрелка пошла еще ниже. "Прыгать с такой высоты нельзя, - подумал я, значит, будем садиться". Вдруг что-то мелькнуло. Светлое, расплывчатое пятно прорезало снежную пелену. Ракета, вторая, наконец мы увидели и условный рисунок партизанских костров.
Машина развернулась против ветра и пошла на посадку. Видно было, как бегут от костров партизаны, машут руками, шапками, ветками деревьев.
Мы приземлились благополучно.
*
В дороге мы переволновались, смертельно устали, но чтобы лечь отдохнуть, об этом и речи не могло быть.
Есть выражение: "новости в воздухе носятся" - то есть уже чувствуешь, что по-старому быть не может, должны произойти важные перемены. И тут вот так же. Товарищи чувствовали, что командир с комиссаром обязательно привезут из Москвы приказ, изменяющий всю их жизнь. Все знали, что Красная Армия совершила за зиму огромный скачок. После разгрома у Сталинграда немцы покатились назад под стремительным натиском наших дивизий. Весь Северный Кавказ и уже многие города Украины освобождены Харьков снова наш. Красная Армия движется к Киеву, Чернигову... Значит, скоро конец партизанской жизни. Может быть, надо собрать партизанский кулак и стукнуть с тыла, чтобы ускорить соединение с Красной Армией?
Соединиться, зажить одной жизнью со всей нашей Советской державой, свободно переписываться с родными, а может, если отпуск дадут, и увидеться с женой, матерью, братьями, друзьями. Ведь с первых дней войны люди не видели своих близких, многие и по почте не могли связаться с ними. Война разбросала семьи. Тот в эвакуации,
Десятки партизан толпились у штабной землянки. Командиры отрядов, политруки - те уже давно вошли. Поздороваются и отойдут в сторонку, сядут или стоя слушают - только бы не пропустить слова.
– Алексей Федорович, Владимир Николаевич, не томите!
Я прежде всего потребовал, чтобы доложили о главных происшествиях в соединении.
За время нашего отсутствия соединение ушло с Орловской земли, вернулось на Черниговщину, в Елинские леса. Много событий произошло за это время.
Попудренко начал:
– Во-первых, - встретились с Лысенко...
– То есть как это встретились? Я чего-то не понимаю. Можно подумать, что у Лысенко целый отряд...
– Так оно, Алексей Федорович, и есть. Он тут, на Черниговщине, пока мы уходили в Орловскую область, тоже не зевал. Когда разведчики доложили, что в Елинских лесах действует отряд имени Щорса под командованием какого-то Лысенко, я, конечно, догадался, что это наш Федор Ильич. Думал, придется его из партии исключить. А некоторые товарищи требовали даже расстрела...
Лысенко был у нас командиром роты. В августе прошлого года, когда нас окружили крупные силы карателей, его рота оказалась отрезанной от наших главных сил. Позднее части его людей удалось пробиться к нам. По их рассказам, получалось так, что Лысенко растерялся, запаниковал и распустил свою роту мелкими группами. У нас считали его чуть ли не предателем.
– Представьте, Алексей Федорович, - продолжал Попудренко, - Лысенко без нас так развернулся, что его не то что наказывать - награждать надо. С ним отбилась тогда от нас группа в пятьдесят с чем-то человек. А мы встретили отряд в триста двадцать бойцов с пулеметами, пушками. Они тут за это время провели десятки операций. Как теперь быть с ним? Окончательного решения у нас нет. Но я так считаю, что отряд его следует принять обратно...
Я переглянулся с Дружининым. Он меня понял. Если бы Попудренко знал, о чем мы думаем!
В Москве, как только мне стало известно, что наше соединение будет разделено, что на Черниговщине останется меньшая его часть, я усомнился выдержат ли? С приближением фронта, естественно, увеличивается и насыщенность всего прифронтового района войсками. В глубоком тылу противника действуют против партизан специальные карательные части и авиация. А здесь и отступающие немецкие части, и прибывающее пополнение... Разве потерпят они соседство партизан?
То, что произошло с группой Лысенко, успокоило и обрадовало меня.
– Да вот он и сам - Лысенко, - сказал Попудренко.
Действительно у двери нерешительно топтался наш старый товарищ. Я пошел к нему навстречу. Мы расцеловались, как принято у партизан после долгой разлуки. Он, конечно, понял, что это хороший знак. Так же сердечно поздоровался с ним и Дружинин.
– Сколько уже у вас бойцов, говорят, больше трехсот? Верно это?
– Теперь уже триста семьдесят два, Алексей Федорович.
– Будет нужно еще найдем. Многие просятся в отряд. Валом идут.
В этом-то и дело. Наступление Красной Армии воодушевляло народ, активизировало. В легенду о непобедимости немцев теперь никто уже не верил.
И те, что прятались по углам, переживали да раздумывали, обрели мужество, искали оружие, шли к партизанам.
– Полицаи целыми табунами перебегают к нам, - сообщил Рванов.
– И без полицаев обойдемся!
– Надо принимать, - оказал Дружинин.
– Ведь в листовках-то мы призываем их переходить на нашу сторону...
Было ясно, что, если оставим мы здесь с Попудренко человек пятьсот, отряд быстро вырастет.