Впереди — Днепр!
Шрифт:
Алеша послушно ушел в ход сообщения и прилег рядом с безмятежно спавшими Гаркушей и Ашотом.
Утро разгоралось все ослепительнее и ярче. Неуловимо исчезла ночная сырость. Вокруг по-прежнему царил нерушимый покой. Не веря, что в такое чудное, упоительное время могут загрохотать артиллерия, завыть самолеты и ринуться в атаку пехота и танки, Алеша закрыл глаза и уснул. До самого завтрака спокойно проспал он, потом, сменив Ашота, два часа продежурил у пулемета и снова ушел отдыхать, а вокруг все так же сияло жаркое, слепящее солнце, нежилась напоенная зноем тишина, беззаботно синело высветленное до белизны бездонное
В три часа дня Алеша снова заступил на дежурство. Он пристально смотрел то в центральную, то в правую, то в левую амбразуру и не единого движения в стане противника не видел. Немое безлюдие властно царило вокруг.
— Привет земляку! — услышал он вдруг звонкий голос Василькова. — Как дежурится, Алеша?.. Что там, фриц не шевелится?
— Как сквозь землю провалился: и не слышно, и не видно, — радуясь приходу Василькова, ответил Алеша. — А ты что к нам, в расчет, или еще куда?
— Туда, Леня, в боевое охранение, к хлопцам нашим из первого взвода, что в одиноком дзоте от тоски киснут. К тому же, говорят, у них и махорка вышла, и газеты принести позабыли, да и вообще жизнь никуды, куды, кудышная. Да, Алеша, — вспомнив что-то, торопливо полез он в брючный карман и из промасленной записной книжки достал небольшую фотографию.
— Во! Взгляни. Сам Александр Васильков собственной персоной в незабвенную пору безмятежного детства.
На совсем новеньком снимке стоял мальчишка лет десяти в коротеньких штанишках и, высоко подняв голубя, задорно смотрел вверх. Другой, точно такой же белый с наивными глазенками голубь примостился у него на худеньком голом плече, а третий, видимо, нетерпеливо ожидавший своей очереди взлететь, доверчиво сидел на ладони его левой руки и так же, как и сам мальчишка, призывно смотрел вверх.
— Папа мой, — пояснил Саша, почти точно повторив восхищенный взгляд мальчишки, — в каждом письме обязательно каким-нибудь сюрпризом удивит. То о заводе на целых пяти страницах распишет, то какую-нибудь давнюю поездку за город вспомнит, то фотографию редкостную пришлет. А теперь вот! Я и сам про болезнь голубиную позабыл, а он разыскал старый негатив, перепечатал и — мне. Эх, и любил же я голубей этих! Все пшено им перетаскаю бывало. Хватится мама кашу варить, а в пакетах пусто. Ну, ладно, — крепко обнял он Алешины плечи, — я побежал, спешу, а снимок себе возьми, разъедемся после войны, взглянешь в свободную минуту и, глядишь, письмишко накатаешь.
Алеша хотел было поблагодарить за подарок, но Саши уже не было в дзоте. Перевернув фотографию, Алеша увидел старательно выведенную надпись черным рисовальным карандашом: «Фронтовому другу Алеше Тамаеву. Будь чист, как голубь, смел, как сокол, стремителен, как ласточка в полете! Так говорил мой папа. Саша Васильков, 4 июля 1943 года. На боевых позициях севернее Белгорода».
Алеша долго рассматривал снимок, невольно опять уйдя мыслями в свое детство, потом подошел к амбразуре и всмотрелся в крохотный холмик, едва приметно желтевший почти перед самым проволочным заграждением противника. Там скрывался дзот пулеметного расчета первого взвода, и туда ушел Саша Васильков. Тени от проплывавших все чаще и чаще облаков то закрывали холмик, и тогда он сливался с такой же выгоревшей до желтизны равниной вокруг, то открывали, выдавая
«Неужели знают немцы, что там стоит наш пулемет? — тревожно подумал Алеша. — Он же совсем близко от них, каких-нибудь всего сотни две метров»…
Разморенную жаром тишь прорезал какой-то совсем неясный и смутный звук, совершенно чуждый привольному безмолвию. Насторожась, Алеша прислушался и через секунду, не слухом и не сознанием, а всем, что скопилось в нем за эти двое тревожных суток, совершенно отчетливо и ясно понял — идут немецкие самолеты.
— Воздух! — прокричал кто-то совсем рядом, и этот полный беспокойства и смятения возглас в разных местах тут же повторили несколько голосов.
Теперь уже, хотя сами самолеты еще не показались, было совершенно ясно, что идет их не один, не два, не три, а много-много и что это не какая-нибудь разведка или очередной беспокоящий налет, а именно начало того самого, что две ночи и два дня ждали советские войска на огромной территории севернее, западнее и южнее Курска.
— Расчет — в укрытие! — звонко скомандовал Чалый и, вбежав в дзот, сердито кивнул Алеше:
— В блиндаж!
— Так я же дежурный, товарищ сержант, — заговорил было Алеша, но Чалый метнул на него такой взгляд, что Алеша пулей выскочил из дзота. Он хотел сразу же нырнуть в блиндаж, но любопытство пересилило, и он, став в углу траншеи, всмотрелся в помутневшее небо. Самолетов еще не было видно, и только где-то западнее Белгорода все угрожающе нарастал их взвывающий гул.
Через минуту позади, справа и слева резко и отрывисто застучали зенитки и тут же из-за обширного с холодной синевой облака выползла первая стая бомбардировщиков. Их было штук тридцать, а за облаком взвывало еще множество моторов. Такого большого количества бомбардировщиков Алеше еще не приходилось видеть, и он, забыв об опасности, неотрывно смотрел на их распластанные крылья, с любопытством ожидая, что же будет дальше.
— Сбит! — чуть не крикнул Алеша, увидев, как шедший несколько впереди бомбардировщик накренился, повернул в сторону и резко пошел вниз. Только, когда за ним, также взвывая моторами и валясь набок, ринулись и другие бомбардировщики, Алеша замер и невольно закрыл глаза. Это было излюбленное фашистами выстраивание в круг перед заходом в атаку.
Зенитки били все ожесточеннее и чаще. Широкую полосу неба испятнали белесые шапки взрывов. Один самолет вывалился из круга и стал падать. Вспыхнули и косо пошли к земле еще два бомбардировщика, потом еще один, но остальные, словно связанные невидимыми нитями, один за другим с оглушающим ревом ринулись вниз. Целыми сериями, неуловимо разрастаясь в размерах, полетели вниз темные сосульки бомб. Разом вздрогнула и сотряслась земля. Грязные фонтаны земли и дыма выросли там, где располагалось наше боевое охранение.
«Саша Васильков… — увидев, как в коричневом мраке скрылся желтенький бугорок, отчаянно подумал Алеша, — Саша там».
Грохот взрывов и рев моторов слились в один, всесотрясающий гул. Тяжелый мрак, рассекаемый кровавыми всплесками огня, густо накрыл позиции нашего боевого охранения. Нельзя было ни увидеть, ни понять, что творилось в этом месиве дыма, пыли, нескончаемых взметов пламени.
Еще ревели и взвывали фашистские бомбардировщики, как обвальный грохот бомб прорезали и сменили новые резкие и частые взрывы.