Впервые. Записки ведущего конструктора

Ивановский Олег Генрихович

Без четверти девять. Сергей Павлович и Леонид Александрович Воскресенский пока у ракеты. Замечаю их косые взгляды — пора уходить. Взглянув на ракету еще раз, я спустился в бункер управления. Он глубоко под землей. Сверху бетонные тумбы с головками перископов, частокол надолбов — на случай аварии, если какая-нибудь ракета вдруг упадет здесь. Крутая неширокая лестница вниз, тяжелые массивные двери. Пройдя по коридору, заглянул в пультовую. Стартовики за своими пультами — серьезные, сосредоточенные. Ни разговоров, ни улыбок. За их спинами

на небольшом и невысоком помосте — два перископа, как на подводных лодках. У одного займет место Анатолий Семенович Кириллов — наш коллега-ракетчик, у второго — Леонид Александрович Воскресенский. Они всегда на пуске рядом.

Зашел в боковую комнату рядом с пультовой. Сидят операторы. В углу на столе телеграфный аппарат, радиостанция, микрофон. Как раз в это время шел разговор с Юрием. Кто-то с «Зари» (по голосу не узнал говорившего) передал:

— Займите исходное положение для регистрации физиологических функций.

— Исходное положение занял.

Голос Сергея Павловича:

— Ну вот, все нормально, все идет по графику, на машине все хорошо.

Он говорит нарочито спокойно, даже растягивает слова.

Юрий спрашивает полушутя-полусерьезно:

— Как по данным медицины — сердце бьется?

— Пульс у вас шестьдесят четыре, дыхание двадцать четыре. Все идет нормально.

— Понял. Значит, сердце бьется!

Народу в комнате прибавилось: ученые, наши товарищи. Никто не разговаривает. Лица напряженные. Проходит еще несколько минут. Через еще открытую дверь там, наверху, слышу вой сирены. Это сигнал не для нас — для тех, кто, не дай бог, замешкался с отъездом со стартовой площадки. Хотя таких быть не должно.

Прошло три-четыре минуты. По коридору быстро промелькнули три фигуры. Королев, Воскресенский, Кириллов. Дверь в пультовую тут же закрылась. Из репродуктора голос:

— Пятиминутная готовность!

Воскресенский и Кириллов сейчас, как всегда, поднимутся на невысокий помост к перископам, а Королев сядет за маленький столик около них. Там установлена радиопереговорная станция связи с кораблем. Слышу из репродуктора голос Сергея Павловича:

— «Кедр», я «Заря», сейчас будет объявлена минутная готовность. Как слышите?

— «Заря», я «Кедр». Занял исходное положение, настроение бодрое, самочувствие хорошее, к старту готов.

Должен признаться, дорогой читатель, что волнение, громадное напряжение тех минут не оставили в мозгу места для мысли о стенографировании этих воистину исторических слов. Мы слышали их, понимали, знали их значение, но запомнились ли они? Одна-две фразы — не более. Эти слова уже потом списаны с много-много раз прокрученных пленок магнитофонов. Они — документы. Они — история…

— Всем службам космодрома объявляется минутная готовность! Готовность одна минута.

Тишина такая, что, кажется, и дышать страшно.

— Ключ на старт!

Сейчас оператор на главном пульте повернет вправо металлический серый, с кольцом на конце небольшой

ключ, и, словно в праздничный вечер, расцветет пульт разноцветьем транспарантной иллюминации.

— Протяжка один! — это включаются наземные телеметрические станции.

— Есть протяжка один!

Продувка!

— Есть продувка!

— Ключ на дренаж!

— Есть ключ на дренаж! Есть дренаж!

Замечаю, что по стартовым командам в сознании прокручиваются слайдами знакомые кадры: захлопнулись на ракете дренажные клапаны, перестал парить кислород, контур ракеты стал отчетливей, словно в телевизоре поправили фокусировку или помеха какая-то пропала.

В репродукторе голос Гагарина:

— У меня все нормально, самочувствие хорошее, настроение бодрое, к старту готов. Прием…

— Отлично. Дается зажигание. «Кедр», я «Заря-один».

Из динамика доносится:

— Понял вас, дается зажигание…

— Предварительная!

— Есть предварительная!

— Промежуточная… Главная! Подъем!

И вдруг сквозь шорох помех и обвальный грохот двигателей голос Юрия:

— Поехали-и!

Голос хронометриста:

— Одна… две… три… (это секунды).

Слышу голос Сергея Павловича:

— Все нормально. «Кедр», я «Заря-один»! Мы все желаем вам доброго полета!

И опять:

— …двадцать… двадцать пять… тридцать…

Проходит несколько минут. Застрекотал телеграфный аппарат. Телеграфист произносит четко:

— Пять… пять… пять…

Это означает, что следующий расположенный по трассе полета наземный измерительный пункт вошел в связь с ракетой, принимает с ее борта телеметрическую информацию. Все в порядке!

— Пять… пять…

И вдруг с тревогой:

— Три… три…

Все притихли, насторожились. Что это? Отказ двигателя? Стучит кровь в висках. Сергей Павлович, стиснув в ниточку губы, почти вплотную придвигается к телеграфисту:

— Ну? Ну-у!!!

— Три…

Снова радостно:

— Пять… пять… пять!!!

— Что? Откуда была тройка?

Телеграфист впивается глазами в ленту:

— Сбой! Ошибка!

— Черт, — голос Константина Феоктистова откуда-то сбоку, — такие сбои намного жизнь укорачивают…

Ракета идет, не может не идти! Казалось, что не миллионы лошадиных сил, а миллионы рук и сердец, дрожащих от чудовищного напряжения, выносят корабль на орбиту. И «Восток» вышел на орбиту.

Срываемся со своих мест. Сидеть нет сил. Нет сил выдерживать установленный порядок. Самые разные лица: веселые, суровые, сосредоточенные — самые разные… Но одно у всех — слезы на глазах. И у седовласых, и у юных. Никто не стесняется слез. Объятия, поцелуи, поздравления.

В коридоре Сергея Павловича окружают друзья-соратники. Наверное, по доброй старой традиции подняли бы на руки, да негде качать. Кто-то снял с рукава красную повязку и собирает на нее автографы. Мелькнула мысль — надо сделать то же. Такое не повторится!