Впусти меня

Линдквист Йон Айвиде

Он швырнул комиксы в стену, встал с кровати и вытащил бумажник. Билеты на метро и две записки от Эли. Он разложил их в ряд на кровати.

«В ОКОШКО — ДЕНЬ, А РАДОСТЬ — ИЗ ОКОШКА!»

И сердечко.

«ДО ВЕЧЕРА. ЭЛИ».

И вторая:

«МНЕ НАДО УДАЛИТЬСЯ, ЧТОБЫ ЖИТЬ, ИЛИ ОСТАТЬСЯ И ПРОСТИТЬСЯ С ЖИЗНЬЮ».

Вампиров не бывает.

Ночь повисла тонким покрывалом за окном. Оскар закрыл глаза и представил себе дорогу в Стокгольм, стремительно мелькающие дома, сады, поля. Он влетел во двор в Блакеберге и дальше —

в ее окно, и увидел Эли.

Открыв глаза, он уставился на черный прямоугольник окна. Где-то там — она.

«Братья Юп» затянули новую песню про велосипед с проколотой шиной. Папа и Янне чему-то громко смеялись. Слишком громко. Последовал грохот какого-то предмета, падающего на пол.

Ну, и какого монстра ты выбираешь?

Оскар запихнул записки Эли обратно в бумажник и оделся. Проскользнул в коридор, надел ботинки, куртку, шапку. Несколько секунд тихо постоял в прихожей, прислушиваясь к голосам в гостиной.

Обернулся, уже собираясь уйти, но, заметив что-то, остановился.

На галошнице в прихожей стояли его старые резиновые сапоги, которые он носил, когда ему было года четыре. Они стояли здесь, сколько он себя помнил. А рядом — огромные отцовские сапоги фирмы «Треторн», на одном — заплатка из тех, какими латают велосипедные шины.

Почему он их не выбросил?

И Оскар понял. Из сапог вдруг выросли две фигуры, стоявшие к нему спиной. Папина широкая спина, а рядом — маленькая Оскара. Ладошка Оскара в папиной руке. Они шли по скалистому склону в резиновых сапогах, — наверное, за малиной.

Оскар шмыгнул носом. В горле стоял плач. Он протянул руку, чтобы коснуться маленьких сапог. Из гостиной донесся пьяный смех. Голос Янне, непохожий на себя. Наверное, кого-то пародирует — у него это хорошо получается.

Пальцы Оскара сомкнулись на голенищах маленьких сапог. Да. Он и сам не знал, почему, но это показалось ему правильным. Он украдкой открыл входную дверь и закрыл ее за собой. Ночь была морозной, снег переливался морем крошечных бриллиантов в лунном свете.

Крепко зажав сапоги в руке, он направился к шоссе.

*

Охранник спал — молодой полицейский, приставленный после того, как администрация больницы отказалась каждый день выделять по человеку на охрану Хокана. Правда, дверь запиралась на кодовый замок. Наверное, поэтому он и осмелился задремать.

Горел один ночник, и Хокан изучал размытые тени на потолке, как человек, лежащий в траве, наблюдает за облаками. Он пытался различить формы, фигуры среди теней. Он не знал, сможет ли теперь читать, но его неудержимо тянуло к книгам.

Эли больше не было рядом, и то, что определяло его прежнюю жизнь, постепенно возвращалось к нему. Ему дадут пожизненное заключение, и он потратит его на чтение книг, которые не успел прочесть, всего того, что давно обещал себе прочитать.

Он перебирал в голове все книги Сельмы Лагерлёф, когда тихий скрип прервал его мысли. Он прислушался. Снова скрип. Звук шел от окна.

Он

повернул голову, насколько это было возможно, и посмотрел в ту сторону. На фоне черного неба проступал более светлый овал, освещенный лучами ночника. Рядом с овалом возникло маленькое светлое пятно, покачалось из стороны в сторону. Рука. Ему махали рукой. Ладонь скользнула по стеклу и послышался тот самый скрипучий звук.

Входи, любовь моя. Входи!

Но окно было заперто, и, даже если бы оно было открыто, его губы не смогли бы сложить слова, которые позволили бы Эли войти. Он мог бы, наверное, пригласить ее жестом, но он никогда толком не понимал, как это работает.

А может?..

Он осторожно спустил сначала одну ногу с кровати, затем другую. Попробовал встать. Ноги подкашивались, отказывая после десяти дней неподвижности. Он оперся о кровать, чуть не упав.

Трубка капельницы натянулась, оттягивая кожу там, где сидела игла. К ней подключили какую-то хитрую сигнализацию — вдоль всего шланга тянулся тонкий электрический провод. Стоит ему выдернуть наконечник — и сигнализация сработает. Он отвел руку назад, ослабляя натяжение, и повернулся к окну. Светлый овал все еще маячил в темноте, дожидаясь его.

Я должен это сделать!

Стойка капельницы была на колесиках, аккумулятор сигнализации был закреплен под пакетом. Хокан подтянул к себе стойку, ухватился за нее. Опираясь на нее, стал потихоньку подниматься. Осторожно сделал шаг. Комната поплыла перед его глазами. Он остановился. Прислушался. Дыхание охранника по-прежнему было ровным.

Муравьиными шажками он пересек комнату. При первом же скрипе колес он снова остановился и прислушался. Что-то подсказывало ему, что он видит Эли в последний раз, и он не хотел... все испортить.

Силы были на исходе, как после долгого марафона, когда он наконец добрел до окна и прижался к нему лицом, так что желатиновая пленка, покрывавшая кожу, размазалась по стеклу, и он снова почувствовал жжение.

Лишь пара сантиметров двойного стекла отделяла Хокана от его возлюбленной. Эли провела рукой по стеклу, словно лаская его изуродованное лицо. Хокан поднес глаз как можно ближе, и все равно черные глаза Эли стали расплываться, потеряли четкость.

Он думал, что слезные каналы были тоже выжжены, как и все остальное, но это оказалось не так. Слезы наполнили его глаз и ослепили его. Его искусственное веко не справлялось с работой, и ему пришлось осторожно провести здоровой рукой по глазу, в то время как тело сотрясалось от рыданий.

Его рука нащупала ручку створки. Повернула. Из дыры, некогда служившей ему носом, закапало на подоконник, когда ему удалось открыть окно.

Холодный воздух ворвался в палату. Еще немного — и охранник проснется, это был лишь вопрос времени. Хокан протянул здоровую руку Эли. Она вскарабкалась на подоконник, зажала его руку в ладонях и поцеловала. Прошептала: «Ну здравствуй, друг!»