Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка
Шрифт:
Однако же вернемся к прозе, дорогой читатель… А впрочем, нет, прошу меня еще раз извинить, но я пока не в силах это сделать. Поэтика, туды ее в качель, меня никак не отпускает. Я снова ухожу в «верлибр»… Ну, это белый стих – простым отечественным словом. Не то, чтобы люблю я это дело, а просто по-другому не могу, когда такая красота, но, главное, гармония предстали вдруг пред нашими очами за сотни километров от Москвы, где даже нет намека и на скромный контингент любителей пожрать сырую рыбу!
Россия, матушка моя, скажи мне, где ты? Здесь или в столице? Какая, на хрен, якитория, к едрене фене? Тут морем миллионы лет не пахло. Здесь только тектонические плиты. И то за те же сотни верст. Потрутся
Люблю тебя, страна моя родная! Люблю всем злоязыким вопреки! А это, милые мои, уже диагноз! Патриотизм во мне и, думаю, во многих пока неизлечим. Но это ж очень хорошо. Ведь на него, как и на прочие болезни, брынцаловых нам все равно не хватит. Как, впрочем, также сильно не хватает ни самих лекарств, ни денег на лекарства. Зато теперь с лихвой хватает денег для вкладывания оных за бугор. Не в производство ж вкладывать такие суммы! И не за тот конечно же бугор, куда отправил красных Тимофеич, а тот пленительный для малого процента россиян «бугор», что общим нашим миром хочет править безраздельно. Хотя его уже периодически смывают ураганы с красивыми, ласкающими ухо именами. А вот у нас пока – за нас за всех, как в рот воды набравших, – периодично и упорно, подобно ураганам, нескромные ребята смывают наши деньги за бугор. Причем червонец золотой, похоже, уж навеки канул в Лету, но профицит от недр, дарованных Создателем, растет, и эта мысль о сказочном богатстве посредством ящика с экраном уже гвоздем засела в головах пока еще боящегося революций населения.
«Так это ж просто здорово, ребята!» – будь я на месте умных из «заоблачной верхушки», давно б с трибуны громогласно проревел, немало покраснев бы от такой натуги. И правда, братцы, почему бы нам тогда, помимо Пушкина и сборной по футболу, не выставить тот профицит как самую что ни на есть идею большинства? Национальную идею россиян. Чего ее искать? Она у нас под боком. Лежит и хлеба вроде бы не просит. Нам просто всем давно необходимо единым фронтом выпить за нее! И вот тогда откроются глаза, и белая российская березка преобразится в пальму на Сейшелах, и солнце не уйдет за горизонт, и урожаи будем собирать круглогодично, и якитория из толстых бревен в дремучем девственном лесу не станет больше столь серьезно влиять на психику лишенного идеи колобка и впредь ему же повода не даст в такие крайности кидать свои убогие мыслишки.
А вот на то, гадюка, и называешься дорогой, чтобы иметь не только свое начало, но и свой логический конец. И пусть ты вплоть до миллиметра уперлась идеальным асфальтовым покрытием в крыльцо японо-русской бревенчатой избы-якитории, эти частности уже не имеют ровным счетом никакого значения. Важно, любезная моя, что ты все-таки уперлась, а это говорит о том, что нами вместе пройден какой-никакой, но все же этап. Ведь это только теперь задним умом я отлично понимаю, что по природе вещей не могла ты тянуться бесконечно. Да тебя бы стеной остановил девятый вал Японского моря, или на худой конец пришлось бы тебе облобызать холодные неласковые воды Берингова пролива на Чукотке, которая, как известно, пока находится под совместной юрисдикцией России и футбольного клуба «Челси».
Вот так, милая, никуда бы ты не делась. Не смогла бы воспарить над океанской гладью по причине земного притяжения и внушительной тяжести материалов, из которых ты, голубушка, сделана… Хотя, в общем, если только по мосту?..
Короче, ты уж не обессудь, идеальное асфальтовое покрытие, но что климат наш, что, скажу тебе по секрету, твои ухабистые сестры-дороги, что мои собратья-дураки, что слишком умные не по деньгам, – одна у нас судьба-злодейка. Мы все родом из этой страны. Уж, во всяком случае, если исходить из сугубо территориальных
Эпизод двенадцатый
«Что дальше-то»
Пока я от природной глупости своей вдавался в несвойственные мне философские рассуждения, Харон развернул свою телегу и, мимоходом бросив нам с Людмилой Георгиевной что-то вроде «Счастливо оставаться, господа хорошие», как и в начале нашего знакомства, не торопясь, отправился в обратный путь.
– Карп Тимофеевич, ну погоди же! – крикнул я ему что есть мочи, бросившись вдогонку за телегой. – Куда ты собрался? На ночь-то глядя?
– А что мне прикажешь, с нашими бабами лясы точить? – снова вопросом на вопрос спокойно ответил он мне. – Языкастые, заразы, аж до пупа. Не интересно мне это. Каждый раз одно и то же. Как им самим не надоест?
– Так, может, это у них, Карп Тимофеевич, от любви к тебе? – подчеркнуто кокетливо заметила ему подошедшая Людмила Георгиевна. – Сам же знаешь, что бабы – создания коварные. Говорят, мол, любят, а у самих нож за пазухой. Или же все в точности, но наоборот.
– Не знаю, дамочка, – слегка качнув головой и не глядя на Людмилу, негромко сказал Харон, – по мне любовь… она всегда такая, какая она есть. Настоящая, значит. А все другое – это не она. Это тогда, как у вас, городских. С нюансами.
– Слушай, Карп Тимофеевич, – не выдержал я, – вот не знаю, свидимся ли, но ты уж мне разреши обнять тебя на прощание. А, можно?
– Да чего ж нельзя? Обними на здоровье. Это же тебе не в долг просить.
Я, признаюсь вам, от души крепко обнял Карпа Тимофеевича. Не знаю почему, но вот только от души я его обнял. И не думал я в тот момент о такой ерунде, что, мол, зачем этому замечательному старику литые диски с новой резиной для полуразвалившейся телеги, золотые часы, совсем не сообразующиеся с его простыми, но мудреными суждениями, его привычный для жителя глухомани внешний вид, но уж никак не сочетаемый с идеальным асфальтовым покрытием и свежей разметкой… Ну не хотелось мне думать об этом и тем более что-то там сопоставлять.
Я просто при этом испытывал какое-то щемящее, давно забытое чувство. Удивительные, скажу вам, эти хитрые, тонко устроенные в нашем сознании штуки – ассоциации. Обнимая старика, я, как ни странно, испытал чувства, как мне казалось, такого же, как и Харон, забытого и потерянного в прозаичных буднях обыкновенного человека. Только коренного москвича. Кем и являюсь с самого рождения. А именно с тысяча девятьсот пятьдесят девятого года от Рождества Христова, когда моя Москва была совсем другой. Когда не было такого количества машин на Пушкинской площади, где стоял мой дом и где прошло все мое детство; когда люди относились друг к другу совсем по-другому; когда считалось не просто удачей, но великим, чуть ли не вселенским счастьем попасть на вечера поэзии, где пел Окуджава и с нероновским вдохновением читали свои стихи Евтушенко и Вознесенский.
Нет, я тогда был маленький и не мог знать о существовании таковых вечеров, и тем более знать имена этих поэтов, но память – на то она и память – весьма пластична и многообразна. Ведь не зря существует такое понятие, как память души.
– Ну, – сказал я Карпу Тимофеевичу, – пусть к тебе будут благосклонны боги Олимпа: Зевс с Посейдоном, Афина, Гефест… Да и наших туда же: Перуна с Ярилой. Будь счастлив, дорогой мой Харон. И спасибо тебе.
– Да ты не волнуйся, барин, – он едва заметно улыбнулся, – ночь длинная, луна тихая, а лошадка дорогу знает. Отосплюсь… – Он немного помолчал, затем лукаво захихикал и добавил под конец: – Сказывали, что храплю, барин, не хуже тебя и своей лошади. А ты говоришь, бабы. Пущай себе лучше судачут. Ну и ты, дамочка, – обратился он к вдове, – не тирань себя понапраcну. Отыщешь.