Враг невидим
Шрифт:
— Да, мэм, я это тоже заметил, — сочувственно подтвердил Веттели: шестикурсники и в самом деле дружно не блистали умом.
— Значит, вы меня поймёте! — обрадовалась мисс Брэннстоун. — И к демонам эту «мэм», не люблю. Зовите меня просто, Агатой. Только не при учениках, конечно. А вы — Берти, да?
— Да, мэ… Агата, — согласился он, а про себя вздохнул: ах, если бы и с мисс Фессенден всё было так же просто, и он мог бы звать её Эмили вслух…
В общем, ведьма была единственной из учителей, с кем у Веттели сразу сложились добрые, даже тёплые отношения. Она частенько навещала его после третьего урока, кормила домашним пирогом и развлекала историями из школьной
Заметим, однако, что, несмотря на лёгкий нрав, женский пол и чрезвычайно молодой для человека её профессии возраст, профессор Брэннстоун входила в десятку лучших чародеев королевства, состояла действительным членом правительственной магической коллегии, и в Гринторпе преподавала вовсе не потому, что больше некуда было податься, просто это было как-то сопряжено с темой её научных изысканий — в детали Веттели не вдавался, магию он не любил.
Зато он любил литературу во всех её проявлениях, но вот странность — именно преподаватель изящной словесности по-настоящему невзлюбил Веттели, хотя тот долго не понимал, когда и какой повод успел ему дать. Впрочем, он подозревал, что повода не требовалось вовсе, потому что Огастес Бартоломью Гаффин, несомненно, являлся самым оригинальным и эксцентричным субъектом в Гринторпе и на тысячу миль вокруг.
Это был молодой человек, всего на пару лет старше Веттели. Очень томный, очень нежный — мог дать сто очков вперёд любому авокадо. Он был красив странной, бесполой красотой. На его длинном, аристократически бледном лице навсегда застыло скучающее выражение, маленький капризный рот, казалось, вовсе не умел улыбаться, взгляд огромных водянисто-голубых глаза был неизменно устремлён в какие-то неведомые дали и чрезвычайно редко фокусировался на собеседнике (разве что собеседником оказывался сам профессор Инджерсолл, тогда молодой Огастес до него снисходил). У него был высокий, почти женский голос, в разговоре он имел привычку немного жеманно растягивать слова, любил говорить колкости и цитировать собственные стихи. Гаффин был поэтом, настоящим, но пока не очень признанным, хотя в журналах его уже печатали. Чтобы лучше соответствовать богемному образу, он носил причёску чуть длиннее, чем оговаривалось в школьном уставе, и его великолепные, пушистые, вьющиеся волосы образовывали вокруг головы золотистый ореол. Желаемого разнообразия в костюме он себе позволить не мог, поэтому ограничивался невероятно яркими клетчатыми кашне, замшевыми туфлями вместо обычных школьных ботинок на толстой подошве, ослепительно-белыми перчатками, тоже замшевыми, и элегантной тростью с круглым набалдашником. Из-за этой трости он напоминал Веттели цаплю, аккуратно вышагивающую на длинных тонких ногах и тычущую перед собой носом.
В школе Огастеса Гаффина воспринимали неоднозначно: учителя — с доброй иронией, ученики дружно ненавидели, ученицы хором обожали и перед уроком привязывали к его перу голубые и розовые ленточки. Он будто бы нечаянно приносил их в учительскую комнату и жаловался с чрезвычайно довольным видом: «Ах, опять эти глупые девчонки! Надоели!»
Ещё ему нравилось воображать, будто у него больное сердце, и он не желал верить доктору Саргассу, уверяющему, что это всего-навсего межрёберная невралгия.
Стихи Огастеса Гаффина были такими же странными, как он сам: изящные, мелодичные, но лишённые очевидного смысла. При этом предмет свой он преподавал неплохо, во всяком случае, не вызывал нареканий у начальства, за исключением редких эпизодов, когда он вовсе не являлся на урок под предлогом, что ему «внезапно занемоглось», и брошенные
Веттели, уставшему от армейского однообразия лиц, мундиров и манер, это чудо природы было по-своему симпатично, он был бы рад наладить с ним отношения, но Гаффин не удостаивал его даже формальным приветствием, лишь нервно передёргивал плечами и отворачивался.
Причину странного поведения коллеги Огастеса Веттели открыла премудрая ведьма. Это произошло в тот день, когда после урока у пятикурсниц он бросил взгляд на свой карандаш и с ужасом обнаружил на нём красный шёлковый бантик.
Да, Гаффин был ему симпатичен. Да, он ничего не имел против его странностей и ужимок, наоборот, они его развлекали. Но быть похожим на Гаффина он решительно не желал. А чтобы к нему относились как к Гаффину — тем более! Он боевой офицер, шайтан их побери, какие тут могут быть бантики?!
— Добрые боги, Берти, что с вами? У вас такой вид, будто вы гадюку поймали… что это? — он не слышал, как в класс вошла Агата Брэннстоун, и спрятать злополучный карандаш не успел. Она увидела и рассмеялась. — А! Отбиваете обожательниц у нашего пиита? Не зря он с первого дня точит на вас зуб!
— Нет!!! — это прозвучало трагичнее, чем хотелось, лучше было бы свести разговор к шутке. — Мне не нужны его обожательницы, у меня есть… гм… — чуть не брякнул лишнего. — Я вообще не понимаю, за что он на меня взъелся.
Агата весело рассмеялась в ответ.
— А за то, что не надо было себе позволять родиться красивее Огастеса Гаффина! Сами виноваты. Такое не прощается.
Вот ещё новость!
— Неправда! У меня нет голубых глаз и золотых кудрей. У меня нет белых перчаток и межрёберной невралгии. У меня вполне заурядная внешность, немного скрашенная наследственностью. Я не рождался красивее Огастеса Гаффина!
— Он ещё будет спорить с женщиной, кто красивее! — авторитетно возразила ведьма. — Уж, наверное, я разбираюсь в этом получше тебя, мальчик, — она всегда так с ним обращалась: начинала церемонно, на «вы», но очень быстро переходила на «ты», и вообще, питала к нему материнские чувства. — Так что не надейся, эта ленточка не последняя. Рекомендую завести для них особую коробочку, а в конце второго триместра будете с Огастесом подсчитывать трофеи и сравнивать, у кого больше.
Она ехидно хихикнула и ушла, а Веттели стянул злосчастное украшение с карандаша и спрятал поглубже в карман, чтобы потом избавиться от него незаметно. Но вдруг передумал, и повязал бантик на ствол авокадо. Кажется, оно осталось довольно. Пришёл мистер Харрис, взглянул на свое приукрашенное растение, фыркнул: «Что за нелепые затеи!», но ленточку не снял. Значит, тоже понравилось.
Но вернёмся к загадочной обмолвке «у меня есть…». Да, к тому времени Веттели, пожалуй, уже имел право если не говорить вслух, то по крайней мене, думать так об Эмили Фессенден, ведь именно в его компании она проводила большую часть своего досуга.
Начало этому было положено в пятницу. Она сама заглянула в класс сразу после занятий.
— Добрый день, лорд Анстетт! — она нарочно его так называла, поддразнивала. — Помнится, вы обещали показать мне говорящих фей! Ловлю вас на слове.
— Весь к вашим услугам, леди, — церемонно раскланялся Веттели. — Я буду счастлив сдержать слово, но только в том случае, если у вас отыщется пустой аптечный пузырёк.
Мисс Фессенден озадаченно подняла кверху красивые брови.
— Какая связь между феями и аптечными пузырьками?