Враг стрелка Шарпа
Шрифт:
Двое головорезов извлекли костыли, обрезали верёвки и утащили бесчувственное тело под арки.
Хейксвелл прошёлся в угол балкона, громко покашлял, обращая на себя внимание, и, картинно опёршись на балюстраду, заговорил:
– Мы хотели, чтобы вы уяснили себе, что грозит вашим сучкам, если вы вздумаете хорохориться. Щёку его продёрнул спазм, правая рука плавно указала на пятна крови внизу:
– Вот это грозит!
В жаровне тускло рдели два штыка.
– Штука в том, родные мои, что мы решили переменить условия нашего договора. Курочек ваших мы
Урод расхохотался над собственной шуткой:
– Мы их будем охранять: и баб ваших, и денежки. Ты понял, о чём я толкую, лягушатник? А то я по-вашему ни бельмеса.
Тон Дюбретона был ледяным:
– Я понял. Женщины живы?
Голубые буркалы распахнулись в деланном удивлении:
– Ты что городишь-то, французик? Конечно, они живы! Они тут, как у Христа за пазухой! По доброте душевной я, так и быть, расщедрюсь – покажу вам одну. Но! Но прежде слушайте и мотайте на ус.
Серия судорог подбросила голову на тощей шее. Булавка расшпилилась, шарф сполз, обнажая с левой стороны горла верх уродливого застарелого рубца от петли. Хейксвелл не дал ткани размотаться полностью, и укутал шею заново, ещё туже и выше.
– Ваши фифы целы и невредимы. Пока. В любой момент я с удовольствием повыжигаю на их белой коже разные словечки, потом отдам нашим ребятам (а среди них попадаются такие затейники!), и лишь после этого убью. В любой момент. Это ясно? Ясно, я спрашиваю? Шарпи?
– Куда уж ясней.
– Лягушатник?
– Да.
– Башковитые вы мальчики. Офицерьё поганое, сразу видать! – Хейксвелл глумливо оскалился, – У вас на языках, небось, вертится вопросик: «Если девок нам не отдают, за что же мы выложили бешеные деньги?» Отвечу вам: за то, чтобы ваши крали и дальше были целы и невредимы! Правда, соблазн залезть им под юбку велик, но, я уверен, мы сможем его одолеть. До поры до времени, конечно. А там, глядишь, вы поддержите нашу решимость новым денежным поступлением…
Сколько ночей Шарп провёл, мечтая вырвать сердце этому ублюдку. Почти двадцать лет стрелок ненавидел желтомордого, надеясь стать тем человеком, который развеет миф о бессмертии Обадии Хейксвелла. Увы, сейчас клокотавший внутри гнев был и бессильным и бесполезным!
Объект кровожадных устремлений Шарпа высморкался за перила и вытер о них пальцы:
– Ещё. Будете болтать со своей дамочкой, помните о ножиках, греющихся внизу. Если я решу, что вы хитрите, вызнавая, где мы держим барышень, я у вас на глазах прижгу ей язык. Никаких таких мудрёных вопросов.
Хейксвелл высунулся с балкона и дал знак дезертиру, торчащему у того места, куда уволокли неудачливую беглянку. Тот отдал команду. Пара бандитов ввела русоволосую женщину в длинной чёрной накидке. Шарп почувствовал, как задеревенел Дюбретон.
– Цените, расстарался для вас. Крошка свободно чешет по-английски и по-французски. Ей-богу, не поверите, сама она – англичанка, а замужем за лягушатником!
Осторожно переступая через осыпающиеся канавки, женщина добрела
– Ну, давайте, болтайте! – разрешил Обадия.
– Мадам. – вежливо начал Дюбретон.
– Мсье?
Красивая, думал Шарп, однако неволя наложила отпечаток на её красоту: лицо выглядело усталым, у губ залегли горькие складки. Голос, впрочем, звучал ровно и величаво.
– По-английски, милые мои, по-английски! – вмешался Хейксвелл.
Дюбретон посмотрел на Шарпа, затем на жену:
– Мадам, позвольте познакомить вас с майором Ричардом Шарпом. Он представляет английскую армию.
Шарп поклонился, и в ответ получил изящный кивок светловолосой головки. Слова соотечественницы заглушило похохатывание Хейксвелла:
– Ты, что же, Шарпи, майор уже? Силы небесные! Куда катится этот мир?
Майорскими знаками различия Шарп обзавестись не успел, и о повышении стрелка урод не подозревал до реплики Дюбретона.
Мадам Дюбретон одарила Шарпа тёплым взглядом:
– Весть о вашем приезде ободрит леди Фартингдейл.
– Её супруг беспокоится. Надеюсь, с леди Фартингдейл и всеми вами обращаются подобающе?
Шарп говорил медленно, лихорадочно соображая, как добиться от женщины хоть полсловечка о том, где прячут заложниц: в монастыре ли, деревне, форте, сторожевой башне? Без этих сведений любая попытка спасения обречена на неудачу. Думалось плохо. Мешало понимание того, что ценой всякой неловкой двусмысленности станут мучения мадам Дюбретон.
– С нами всё в порядке, майор. Спасибо.
– Рад слышать, мадам.
Хейксвелл перегнулся через балюстраду:
– Не стесняйся, дорогуша, расскажи, как вам тут живётся…
Лицо её приняло странное выражение. Она помолчала и произнесла:
– Губит юности цветенье, полковник, немое заточенье.
– О! Лучше не скажешь! – одобрил Хейксвелл, – Побалагурили и хватит.
– Что значит: хватит? – возмутился Дюбретон, однако Хейксвелл его не слушал.
– Уводите её!
В этот миг самообладание впервые изменило женщине. Ноги её подкосились, и она затрепыхалась в руках конвоиров, твердя, как заведённая, срывающимся голосом:
– Губит юности цветенье немое заточенье… Немое заточенье!
– Уводите! Уводите! – раздражённо рявкнул Хейксвелл.
Шарп оглянулся на Дюбретона. Мёртвыми глазами, не мигая, тот проследил, как его жену утянули прочь, затем молча развернулся и возвратился в верхний двор.
При виде офицеров Больше? и Харпер вздохнули с явным облегчением. За спиной Шарпа грохнула задвижка. Ряды дезертиров сомкнулись вновь. Потофе оторвался от заветного горшка и снизошёл до общения с Дюбретоном.
Полковник гадливо поморщился:
– Та же песня, что и у вашего беззубого дружка. Мы заплатили за неприкосновенность дам и можем убираться восвояси.