Врата Птолемея
Шрифт:
Я, как обычно, допоздна блуждал по вечерним рынкам, внимая ритмам большого города, приливам и отливам новостей, несомых людским морем. Мой хозяин сидел, скрестив ноги, на крыше своих покоев и то принимался царапать тростниковым стилом по полоске папируса, то поднимал голову и смотрел на темнеющее море. Я приземлился на карниз в обличье чибиса и уставился на него глазом-бусинкой.
— На базарах только об этом и разговору, — сказал я. — Про тебя и про быка.
Он окунул тростинку в чернила.
— Ну и что?
— Может, и ничего, а может, это и важно. Но люди шепчутся.
— И что же они шепчут?
— Что ты колдун и водишься с демонами.
Он расхохотался и аккуратно вывел цифру.
— Ну что ж,
Чибис забарабанил когтями по камню.
— Протестую! Термин «демон» неверен и крайне оскорбителен! [23]
Птолемей положил стило.
— Дорогой мой Рехит, напрасно ты так беспокоишься из-за имен и титулов. Они всегда грубы и приблизительны и используются лишь для удобства. Люди говорят так исключительно из невежества. Вот если они постигнут твою природу и по-прежнему будут относиться к тебе враждебно и презрительно, тогда действительно стоит тревожиться.
23
Обратите внимание, как сдержанно я разговаривал. В те времена я старался изъясняться достаточно высоким штилем, особенно когда беседовал с Птолемеем. Было в нем нечто, что внушало нежелание вести себя чересчур вольно, чересчур нагло или чересчур бесстыдно. Я даже почти не использовал местный сленг, распространенный в дельте Нила. Не то чтобы он это запрещал — просто когда ты распускал язык в его присутствии, тебе становилось несколько неловко. Да и грубые наезды тоже были неуместны. Просто удивительно, как я вообще решался что-то произнести!
Он улыбнулся, искоса глядя на меня.
— А такое тоже возможно — будем смотреть правде в глаза.
Я слегка приподнял крылья, и морской бриз взъерошил мои перышки.
— Пока что тебе удаётся поддерживать хорошее мнение о себе. Но помяни моё слово: скоро станут говорить, что это ты выпустил быка на волю!
Он вздохнул.
— Честно говоря, моя репутация — добрая или дурная — не особо меня заботит.
— Тебя она, может, и не заботит, — мрачно сказал я, — но во дворце есть те, для кого это вопрос жизни и смерти.
— Только те, кто бултыхается в гуще политики, — сказал он. — А я для них ничто.
— Хорошо бы, коли так! — мрачно ответил я. — Хорошо бы… Что ты там пишешь?
— Твоё описание стен стихий на границах мира. Так что прекрати морщить клюв и расскажи об этом поподробнее.
Ну и пришлось оставить все как есть. Спорить с Птолемеем было бесполезно.
Он с самого начала был исполнен любопытства и восторга. Накопление богатств, жены и дорогие безделушки — эти освященные временем предметы вожделения большинства египетских магов — его не интересовали. Он стремился к знанию, но к знанию особого рода — отнюдь не к тем знаниям, что позволяют обращать в пыль стены городов и повергать ниц врагов. Он был немножко не от мира сего.
В самую первую нашу встречу он застал меня врасплох именно этим.
Я явился в облике песчаного вихря — в те времена это была самая модная личина. Голос мой гремел подобно эху камнепада в горном ущелье.
— Назови своё желание, смертный!
— Джинн, — сказал он, — ответь мне на вопрос!
Вихрь принялся вращаться ещё быстрее.
— Мне ведомы все секреты земли и все тайны воздуха! Мне ведомы ключи, отворяющие женские души! [24] Чего ты желаешь? Говори!
24
Все враньё, от первого до последнего слова. Последнее — особенно.
— Что есть сущность?
Песок завис в воздухе.
— А?
— То, из чего ты состоишь. Что это такое? И как оно устроено?
— Э-э… ну…
— И вот ещё — Иное Место. Расскажи мне о нём. Как там течет время — параллельно с нашим или
— Э-э…
Короче, Птолемею были интересны мы. Джинны. Его рабы. В смысле, наша подлинная природа, а не вся эта внешняя шелуха. Какие бы жуткие обличья я ни принимал, какие бы фокусы ни выкидывал — он только зевал. Когда же я пытался издеваться над его юностью и девчачьей внешностью, он только от души смеялся. Он сидел в центре своего пентакля, держа на коленях стило и папирус, жадно слушал, одергивал меня, когда я уж чересчур завирался, часто перебивал, чтобы что-то уточнить. Он не применял ни Иглы, ни Пики, ни прочие средства наказания. Его вызовы редко длились дольше нескольких часов. Такого закаленного джинна, как я, имевшего представление о жестоких обычаях людей, это изрядно сбивало с толку.
Кроме меня он регулярно вызывал многих джиннов и мелких духов. Все вызовы проходили примерно одинаково: вызов, разговор, волшебник лихорадочно записывает услышанное — и отпускает.
Со временем во мне проснулось любопытство.
— Зачем ты это делаешь? — напрямик осведомился я. — Зачем расспрашиваешь? Зачем записываешь?
— Я прочел большую часть рукописей в нашей Великой библиотеке, — ответил мальчик. — Там очень много говорится о вызывании духов, об их сдерживании и укрощении и о прочих практических предметах, но о природе самих демонов там нет почти ничего. О том, что вы думаете, чего хотите вы сами. А мне кажется, что всё это чрезвычайно важно. Я хочу написать исчерпывающий труд на эту тему, книгу, которую будут читать всегда, которой все будут восхищаться. Для этого мне приходится задавать много вопросов. Моё желание тебя удивляет?
— По правде говоря, да. С каких это пор волшебники интересуются нашими страданиями? Да и с чего бы вам ими интересоваться? Это совсем не в ваших интересах!
— Ну как же! Если мы останемся в неведении и будем по-прежнему порабощать вас вместо того, чтобы пытаться понять, рано или поздно не миновать беды. Мне так кажется.
— Но другого выхода-то всё равно нет. Рабство есть рабство. Каждый вызов сковывает нас цепями.
— Ты смотришь на вещи чересчур пессимистично, джинн. Торговцы рассказывали мне о шаманах, живущих далеко в пустынных северных землях, которые оставляют свои тела, чтобы беседовать с духами в ином мире. На мой взгляд, этот способ куда вежливее. Быть может, нам тоже стоит этому научиться.
Я хрипло расхохотался.
— Этому не бывать! Такой путь чересчур опасен для откормленных зерном египетских жрецов. Побереги силы, мальчик. Забудь об этих пустых расспросах. Отпусти меня, и покончим с этим.
Но, невзирая на мой скептицизм, Птолемей стоял на своем. Так прошёл год. Мало-помалу моя ложь иссякла. Я принялся рассказывать ему правду. А он в ответ рассказывал мне кое-что о себе.
Он был племянником царя. Родился он двенадцать лет тому назад, чахлым и хрупким, не хотел брать грудь и всё время пищал, как котенок. Это испортило всю церемонию наречения младенца: гости поспешно разошлись, молчаливые чиновники обменивались мрачными взглядами. В полночь его кормилица вызвала жреца Хатор [25] . Жрец объявил, что мальчик близок к смерти, однако же совершил необходимые ритуалы и поручил дитя покровительству богини. Ночь прошла беспокойно. Наступил рассвет, первые лучи солнца проникли сквозь ветви акаций и упали на головку ребенка. Тогда он перестал пищать и корчиться, молча и уверенно взял грудь и принялся есть.
25
Хатор — божественная мать и защитница новорожденных. Джинны в её храмах имели облик женщин с головами домашнего скота.