Времена и люди
Шрифт:
Подойдя к председателю, Нено кладет руку на сумку, которую тот долго не может закрыть.
— Говорю тебе совершенно серьезно, оставь эту поездку в Д. Мы рассмотрим план на правлении, дадим ему зеленую улицу… Но прошу тебя, пока не показывай его никому из вышестоящих.
Председатель отстраняет его руку и, хлопнув со злостью по сумке (замочек при этом щелкает, и сумка сама закрывается), бормочет себе под нос:
— Вам хорошо… Только бай Тишо не в вашем возрасте. А вы этого не понимаете… Ладно, хватит. Решай сам, и завтра утром…
Притормозив на площади, Ангел спрашивает, не захватить ли начальника — он вроде бы тоже собирался в Яворнишково.
— Пожалуй.
Бай Тишо остается в машине. Прямо перед ним, в соседстве с почтой, новый дом Нено — огромный, трехэтажный, прибранный, точно богатая невеста. Двор отгорожен от улицы невысокой цементной стеночкой, выше которой — железные решетки. На воротах — две кованые собачьи головы. Смотри-ка ты, целое общежитие возвел Нено, думает бай Тишо. Зачем ему столько-то? Почти неосознанно председатель поворачивает голову в противоположный конец площади, где стоит дом деда Драгана… У того, у Главного, нет ничего. И в Хаскове ничего своего не было — жил с семьей в государственной квартире. Гол как сокол. А он ведь тоже крестьянин, как Нено, и не может быть, чтобы хоть во сне не подсказывал ему голос практичного сельского разума: до двадцати пяти — женитьба, до тридцати пяти — дети, ну а до сорока пяти — имущество!.. Не могут они этого не знать, оба знают. Тогда что же их разделяет? Взять, к примеру, да и сравнить, как они ходят по улице. Один выступает важно, насупленный, уверенный в своих силах и значении, другой, углубленный в свои мысли, сутулится, не видит себя со стороны — и одет бог знает как, и стеснительный, точно бедняк последний…
Бедняк? А то, что в зеленой папке? Папка эта целого состояния стоит. И не этот ли груз его согнул — груз богатства, который он и днем и ночью держит на своих плечах? Теперь подумать: если он, председатель, и Нено, партсекретарь, допустим, обкорнают содержимое папки или, того хуже, умолчат о ее существовании, не дадут ей ходу? Вот где грех. Вовек не замолишь.
Ангел, бесшумно открыв дверцу, приглашает своего начальника в машину.
— Планы у нас малость переменились, — говорит председатель, поворачиваясь к заднему сиденью. — Вместо Яворнишкова, видишь, должны поехать в Д. Так что извини, Стефан. Ангел, рули к канцелярии. Нужно взять одну папку, завезти ее в округ…
— И Нено поедет?
— Захочет — и его возьмем.
— Ну, если речь идет о зеленой папке, не захочет.
— А ты откуда знаешь?
— Бывает, и мы, рядовые, кое-что знаем. Иначе зачем нам глаза да уши?
Бай Тишо похлопывает его по широкой спине.
— От тебя, человече, ничегошеньки не скроешь. Ну, поехали.
XXIII
За все лето Сивриеву не пришло в голову пойти куда-то искупаться. Обычно он пользовался самодельным душем деда Драгана — баком, в котором всегда была вода. И вот сейчас, в конце сентября, когда и день короче, и солнце не так уж печет, и вода стала холодная, он решает побывать у реки Влашки. И именно в тот день, когда Нено попытался его уколоть выдуманной историей, относящейся скорее к Тридцатилевке, а бай Тишо со своей наивностью перешел к нравоучениям: «Они и нас разнесут за такие-то дела. И впредь разносить будут…» Простое совпадение или между воспоминанием о Елене и импульсивным желанием искупаться есть все-таки какая-то связь?
Неподалеку от читальни ему встречается Симо Голубов.
— Поедем на Влашку-реку?
— Как это в рабочее время, товарищ начальник?
Главный подталкивает его молчаливо вперед.
— Я вообще-то в Хилядницу решил поехать, есть
— Как решил, так и перерешишь! — смеется Сивриев. — Ну? Жалко, что Струма не годится для купания.
— Ох, какая она чистая была — ну точно слеза! И вода мягкая, как оливковое масло. Но стала жертвой… технической революции, а также человеческой неряшливости.
Миновав крайние домики села, они ненадолго останавливаются там, где Влашка отдает кристальные свои струи черной, плотной на взгляд струмской воде. Потом петляющая тропка выводит их наверх по тесному, каменистому ее ложу.
Разговор сперва о том о сем, и слова — мелкие, незначительные, скачут, точно водяные брызги по камням, не оставляя в душе никакого следа. Но через какое-то время, словно попав в надежное русло, становится кротким, подобно спокойной небесной синеве, отраженной заводями, и они долго не меняют тему. Говорят о двух истинах: одной — которую каждый несет в себе, полностью независимой, самостоятельной, и другой — известной и видной всем, по которой люди и судят о данном человеке.
— А бывает, истины эти расходятся. И мы постоянно живем с неверным представлением о человеке. Ну, до тех пор, пока неожиданные события или обстоятельства не откроют нам глаза на в с ю истину…
— Да. Неприятное недоразумение между отдельной личностью и обществом, — соглашается Сивриев.
— Есть и еще кое-что. Допустим, моя истина не нравится тебе. Или, как гласит одна из многочисленных притч деда Драгана: «Пока жив человек, он обязательно кому-нибудь свет застит»…
— Как думаешь, смог бы это сказать Нено?
Симо, вскинув голову, быстро взглядывает на собеседника (да у него глаза рыси, думает Сивриев) и отводит взгляд.
— Мог ли что-либо подобное сказать Нено? — повторяет Главный.
— Каждый из нас — раб собственных представлений об устройстве мира и микромира, который нас окружает. Тебя удивит, если я скажу, что Нено — не исключение из общего правила?
— Вероятно, ты прав… — Он закуривает и, выдохнув клуб дыма, который неподвижно висит над его головой, как облако, повторяет задумчиво: — Да-да, ты, конечно, прав.
Голубов еще видит на поверхности заводи, у самого берега, тень табачного дыма, но вот она тает и в воде отражается строгое узкое лицо Сивриева, его клиновидная бородка, длинный тонкий нос (ну точно перец сиврия, только не лимонно-желтый, а смуглый…). Отведя взгляд от зеркального отражения, Симо видит черные ласковые глаза Главного, которые смотрят на него в упор, испытующе. Вот человек, думает Голубов, строгий даже тогда, когда и сам, кажется, не хотел бы выглядеть строгим… И все же есть что-то, что разрушает образ сурового, а подчас и жесткого человека, — это губы, пухлые, цвета темной корицы. Они смягчают напряженное выражение лица, делают его добрее, благороднее… Не потому ли Сивриев и отпустил усы, почти скрывающие эти добрые губы, чтобы спрятать таким образом какую-то с в о ю истину от чужих глаз?..
Чем дальше против течения, тем теснее становится русло реки, зажатое гулким каменистым ущельем. Вспугнутые кузнечики скачут вокруг, точно состязаясь, кто прыгнет выше и дальше.
Раздевшись, они идут босиком к самым глубоким заводям. Сивриев — худой, белый, только шея и руки загорели до черноты. Голубов — среднего или чуть ниже среднего роста, стройный и крепкий, и загар у него ровный по всему телу, шоколадный.
Поток, сорвавшись с двухметровой высоты, тяжелым белым рукавом пробивает зеленовато-синюю поверхность реки и бежит, бурля и задыхаясь, к подводной впадине у берега под нависшей скалой.