Времена и люди
Шрифт:
— Слышите? «Ви-у-у-у! И-у-у-у! И-у…» Цинигаро запел!
И вот уже перескочили его мысли к другой теме, вовсе не связанной с тем, о чем только что велись разговоры.
Симо не выдержал, не дождавшись очередного совета старца, ушел. Но Главный был в добром настроении: не только выслушал деда Драгана, но и предложил ему зайти в ресторан.
Так вот и завершился прохладный сентябрьский день, выбранный главным агрономом для купания.
XXIV
Чтобы жив был дом, недостаточно только того, чтоб окна его не были выбиты, потолок не протекал, а в углах не дремали пауки. Нужны взгляды, слова, нужны ежедневные
В состоянии ли Филипп своими тихими шагами от буфета к столу, от стола к постели вечером или, как сейчас, от гардероба к зеркалу на стене, в состоянии ли он поддерживать бодрствующую душу дома?
А костюм у него прекрасный. Подчеркивает солдатскую выправку, широкие плечи и скрывает выпирающие лопатки — единственный видимый его недостаток. Он хотел понравиться Виктории, поэтому и послушался, когда портной посоветовал подложить побольше бортовки.
Раньше, когда Филипп собирался в город, он сам искал Голубова. Сейчас — старался, чтобы тот его не увидел. Агроном никогда не ездил автобусом, и уж одно это до известной степени облегчает задачу Филиппа.
Внешне в их отношениях вроде бы не было никаких перемен, но при упоминании имени Виктории Симо как-то настораживался. А Филипп выпячивал грудь самодовольно — ни дать ни взять Дон Жуан местного значения.
Он шел бодрым мальчишеским шагом, вскинув подбородок. Вишнево-красная «шкода» ждала на площади будто именно его. Не глядя по сторонам, он уселся на заднем сиденье.
Возле лесничества, в нижнем конце села, автобус остановился, чтобы взять новых пассажиров. И едва, набирая скорость, въехал в открытую к югу Струмскую долину, высокие холмы, протянувшиеся с востока на запад, быстро отступили назад. Небо, заключенное между ними, выросло, распахнулось и стало похоже на море.
Филипп, подпрыгивая на тряском сиденье, вспоминал другое свое путешествие. Оно было так давно, что он и не помнит, ходил ли тогда в школу. Он поехал из-за нее — хотя бы издали ее увидеть. Но каково было его удивление, когда, приближаясь к городу, сообразил, что забыл ее образ. Она перестала его волновать. По-детски наивно он заключил тогда, что самое прекрасное для него — не то, где она сейчас, а где была когда-то: в селе, у Струмы, в комнатах, в коридоре с давнишним зеркалом, перед которым стояла часами, расчесывая роскошные свои каштановые волосы…
Он мечтал о тени, а забыл о дереве и о том, что они всегда существуют вместе, где одно, там и другое, что тень никогда нельзя искать там, где она была прежде… Только сейчас он понял притягательную прелесть города, в котором живет она…
Банк — одно из самых красивых зданий, построенных четверть века назад. Легкое, кокетливое, оно вполне может соперничать с более новыми, современными.
Виктория вышла наконец — прическа, косметика, оживленный вид. Она не похожа на своих подруг, изможденных рабочим днем, боровшихся с сотнями и тысячами цифр, бегущих перед их глазами. Ни на тех, для которых сидение за письменным столом — отдых, после которого они бегут по магазинам, как бежит к водоему стадо, застоявшееся в стойле. Динамика провинциального города, суета возле прилавков Виктории чужды. Спокойствие, которое излучает она, поднимает над окружающими ее буднями.
Кафе под старой чинарой — уютное местечко, где в любое время дня звучит тихая музыка. Какие-то школьники посмотрели в их сторону с завистью. Над их головами висит сизое облачко дыма, хотя в руках у ребят не видно сигарет.
Филипп и Виктория говорят о вещах незначительных, но для Филиппа они имеют особый смысл. В первый раз ему посчастливилось узнать сладость улыбки, обращенной к нему, и ласкового взгляда, и цену недосказанного и недоговоренного,
Как он жаждал тихой ее близости. Вот так, сидя рядом, вдыхать знакомый с детства аромат ее волос, ощущать ее присутствие. Но не могут же они вечно быть в этом кафе, как бы приятно здесь ни было. Когда они вышли, его язык словно прилип к гортани.
Виктория сама повела его по улице, с двух сторон обсаженной березками. Она предполагала, очевидно, что он предложит пойти еще куда-нибудь, например в ресторан, но Филипп молчит. И тогда она проговорила:
— Зайдем ко мне?
В современной квартире с холодильником, баром и большим буфетом всегда можно найти что-нибудь съестное. На первый взгляд невероятно сложная жизнь и в двадцатом веке остается неизменной, простой: как и тысячу лет назад, она предъявляет к людям приблизительно одни и те же требования. И радости, которыми она их одаривает, тоже не бог весть как разнятся. Век техники внес лишь одну существенную гуманную поправку в этику веков: эмансипацию женщины. И, таким образом, в большинстве случаев передал инициативу в ее руки — дань, которую мужчины должны были заплатить с лихвой за долголетнюю свою тираническую власть над нежным полом.
Филипп слушал ее удивленно — не ее это слова, думал он, не могут быть ее словами. Уловив недоумение в его взгляде, Виктория сказала с улыбкой:
— Философия твоего друга Симо Голубова. — Сменив интонацию, как бы между прочим спрашивает: — Он тоже здесь?
— Не знаю. Кажется, нет.
Вместо того чтобы продолжить путь по улочке с березками, Виктория вдруг просит свернуть на главную. Перед кондитерской она замедляет шаги.
— Войдем, а? У меня кончились шоколадные конфеты, чем я тебя угощать буду?
Пока Филипп стоял в очереди, Виктория осмотрелась в зале — так, словно искала кого-то… Он испытал довольно неприятное чувство: вот он здесь, возле нее, а она будто хочет другого кого-то увидеть?
На оживленной улице они опять шли молча, он — почти в смятении, она — спокойно, походкой королевы красоты, уверенная в своей неотразимости, — неотразимости, какую иногда вдруг приобретают тридцатилетние женщины. Прекрасные густые волосы двумя подковами падают ей на плечи, взгляд казался бы томным, если бы не вспыхивала в глубине его настороженность. И вдруг Филипп невольно сравнил эту женщину с Таской. Да, львица — и пугливый зайчонок… От Таски он мог уйти в любой момент, когда вздумается, а тут — только тогда, когда Виктория сама скажет, что ему пора. С Таской всегда было приятно, болтали они или молчали; с Викторией же Филипп обдумывает каждое свое слово, каждый жест. С Таской отдыхал, с Викторией непрестанно чувствует себя в напряжении, натянут, как струна.
Пересекая небольшую площадь перед автовокзалом, Филипп думает, что какой-нибудь югнечанин непременно наблюдает сейчас за ними и еще до вечера «обрадует» Таску. Старый домишко почти не виден среди фруктовых деревьев, словно сорочье гнездо, тщательно скрытое в листве. К дому ведет дорожка, выложенная замшелыми плитками. Эта сельская обстановка напевает на душу покой и уверенность, которой Филиппу так недостает.
Они останавливаются в сумраке просторной комнаты. Окна распахнуты настежь, буйные побеги виноградной лозы, увешанные тяжелыми гроздьями, смело, по-хозяйски заглядывают сюда со двора. Виктория, усадив гостя, исчезает, и некоторое время Филипп рассматривает почти полностью обновленную обстановку, сделавшую это жилище современным. И вспоминает рассказы Виктории о том, как они с матерью приводили здесь все в порядок («На мою-то зарплату, да еще при полном нежелании матери что-либо менять!»).