Времена и люди
Шрифт:
Месяц зародился далеко-далеко, где-то на самом краю света. Мрак чуть поредел, головни побледнели, словно лунный свет выпивал из них силу.
Он отослал бригадира спать домой, а сам приподнялся на локте и, нащупав в темноте прут, расшевелил им посеревшие угли. Из костра выстрелил гейзер искр, и некоторые, наверное, упали ему на голову, потому что пахнуло паленым. Месяц поднимался все выше и выше и, когда достиг трети небосвода, осветил дорогу, по которой ушли Голубов и зоотехник.
Почему он не пошел с ними? Боялся новых сплетен? Или его остановил страх: вдруг узнает жена? Нет, не то и не другое. Он просто припомнил, как чувствовал себя после ночи с красавицей снохой деда Методия. Хотя сохранилось
Языки пламени делались все короче, и он все чаще подправлял костер обгорелым прутом. Внешне казалось, что он возвращает угасающему пламени жизнь, на самом же деле он приближал его смерть. Чтобы жизнь огня вспыхнула с новой силой, нужно было принести дров. Буйные языки огня разогнали бы мрак, усмирили бы мурашки, которые побежали уже по спине. Но подниматься не хотелось, он чувствовал себя уставшим, постаревшим, лишенным каких бы то ни было желаний…
Ночь, холодная, темная, обступала его со всех сторон.
Старый панделиевский пес первым учуял возвращающихся Голубова и зоотехника. За ним затявкали остальные. Уснувшие было горы снова откликнулись эхом. В нескольких домах селения засветились окна.
Машина остановилась у дома около пяти.
— Как доехали?
Милена, словно не заметив холодности тона, напряженности в нем, чуть побледнев, шагнула навстречу. Хорошо доехали, правда, надеялись, что он сам за ними приедет… Волосы строго собраны в пучок, в уголках рта дрогнула улыбка — едва уловимые ямочки. Он знал, очень хорошо знал, что это не выражение радости, что это вообще не улыбка, а осуждение, и, притворившись, что ничего не заметил, подошел к окну кабины, откуда высунулась темная растрепанная головка с хитро прищуренными глазенками.
— Пап, смотри-ка, как я могу! Дядя меня научил. — И Андрей, оттолкнувшись от высокой ступеньки кабины, как обезьянка, взлетел вверх и повис у него на шее.
Шофер подогнал машину ближе к их входу и взялся помогать, а Андрейка снова залез в кабину, и, пока разгружали, слышалось его «р-р-р-р».
Наконец все перенесли, сложив в кучу посреди комнаты, шофер уехал, а Илия все что-то перекладывал.
— Спасибо, дальше мы сами, — сказал он ему уже дважды, однако хозяин не уходил, и Тодор уже раздраженно спросил: — В чем дело?
— В чулане.
— Не понял.
— Вещичек-то много. Если хочешь, занимай чулан… но за отдельную плату.
— Не требуется.
— Твое дело.
Он смотрел на низкий, испещренный мелкими морщинками лоб, на глубоко посаженные глазки молодого хозяина и думал, к какой категории можно было бы его отнести: стоящий — не стоящий, честный — подлец; сам берется за любое дело — стоит в сторонке и ждет, что все само собой уладится. Так оценивал он людей. Все прочие, остающиеся вне этой классификации, — плазма общества, столь же бесполезная, сколь и необходимая, питательная среда, из которой выбиваются характеры, присущие отдельным категориям.
Илию он пока не мог причислить ни к одной из категорий, он проявлялся только в вопросе его личной собственности — здесь он «сам берется за любое дело».
— Как хочешь, — повторил Илия. — Мне выгоднее сдать тебе и чулан, все равно я не смогу им пользоваться. — И, насупясь, вышел.
В дверях второй комнаты появилась Милена. Расчесала иссиня-черные волосы,
— Он из какой категории, твой хозяин?
Ее красота и эта ее проницательность, в которой проявлялось ее превосходство над ним, над его недоразвитостью, прямолинейностью, вывели его из равновесия, раздосадовали, ему и в голову не пришло, что раздраженность его на сей раз могла вспыхнуть из-за его собственной нечистой совести, вины перед ней.
Ничего не ответив, он отправился искать Андрейку. Милена догнала его, и они вместе пошли к берегу.
— Смотрите, смотрите! Из реки идет дождь! — радостно закричал мальчик, увидев их, и показал на «дождь».
Прямо у их ног падала отвесно вниз скала, а глубоко у ее основания грохотала Струма. В теснине кипел водоворот, и мелкие, легкие брызги мощным фонтаном взлетали вверх. На мокрой стене скалы солнце блестело, как в зеркале.
— Боже! Какое чудо!
Среди молодой весенней зелени глаза Милены стали изумрудно-зелеными.
— Нет сил оторваться. Смотреть бы и смотреть… Какая неуловимая гамма от нежно-голубого до нежно-зеленого… А внизу — черно!
Ее эмоциональные всплески, известные еще со времен начала их знакомства, когда приходилось часами бродить по лесам в округе Хаскова, никогда его особенно не волновали, но пробуждали в душе какие-то дремавшие в нем и ему самому неясные чувства, которые он всегда таил, даже от самого себя. И сейчас он тоже не хотел их обнаружить и поэтому хмуро заявил, что его ждут срочные, неотложные дела и он должен ненадолго отлучиться в правление.
— Мы с Чочко побудем здесь еще немножко, а потом пойдем убираться. Да, Чочо?
— Да, но сначала…
— Что сначала?
— Не скажу.
— Так мы ждем тебя к ужину?
Он кивнул.
Возвращаясь поздним вечером, он уже издали увидел сияющие светом окна — первая перемена в его тихой и обычно темной в эти часы квартире. Задержался… как всегда. А ведь дал себе слово хотя бы в первый вечер прийти пораньше.
Из прихожей вошел в большую комнату, которая впредь будет гостиной. В зеркале на стене неожиданно возник высокий, слегка сутулящийся мужчина со сведенными густыми бровями и высоким нахмуренным лбом. Он не понравился сам себе: сегодня можно было бы выглядеть не так сурово. Знакомый буфет со сверкающими хрустальными рюмками за стеклом поманил к себе, и, как когда-то, когда жили в Хаскове, он открыл дверцу небольшого бара. Да, все на месте: бутылка сливовой и даже неизменная веточка душицы в ней. Не забыла и рюмку, ту единственную с толстым донцем: поднимаешь и на вес ощущаешь тяжесть питья. Выпил одну, налил вторую. Морщины на лбу начали разглаживаться, и он с насмешливым сожалением вспомнил свои долгие холостяцкие вечера, пустые комнаты, голые стены… И вот пожалуйста: ковер, кресла, выглаженные занавески. А вот и библиотека: книги по земледелию и всему, что с ним связано, томики философской литературы… И расставлено так, как он их распределил когда-то.
Вместе с ощущением дома словно бы вливалась в него утраченная уверенность в себе. Да, единственная женщина может создать ему дом, дом в чужом месте — Милена, и никто другой.
Только успел прикрыть дверцу бара — она на пороге. Волосы свободно рассыпались по плечам… и в тот же миг ворвался Чочко, размахивая обломком камня.
— Это от камня! — в упоении кричал сын. — Я сам его откусил! Молотком! Сам!
— Отрубил, отбил, — поправила мать.
— А дом не упадет? Ведь этот камень дом подпирает. Упадем все в реку. Слышишь, как шумит?