Времетрясение
Шрифт:
Траут и сам воевал во Второй мировой войне, но не в авиации и не на Тихом океане. Он был артиллерийским разведчиком, передовым наблюдателем полевой артиллерии в Европе, лейтенантом с биноклем и рацией, который идет впереди батареи с пехотой, а иногда – даже опережая пехоту, и сообщает артиллеристам, куда бить фугасами, разрывными снарядами или чем там еще они бьют.
Сам Траут уж точно не проявлял милосердия и, по его собственным словам, не считал это необходимым. Я спросил его на пикнике в 2001 году, в доме отдыха для престарелых писателей «Занаду», что он делал во время войны, которую называл «второй неудачной попыткой западной цивилизации покончить с собой».
Он ответил
Пилот «Гордости Джой» развернул самолет. Здоровенная багровая дура по-прежнему висела под днищем. Пилот возвращался на Баналулу. Почему? «Потому что, – писал Килгор Траут, – он знал: его маме хотелось бы, чтобы ее сын поступил именно так».
Потом был трибунал. И в какой-то момент всех, кто присутствовал в зале, скосил приступ неудержимого смеха. Главному судье пришлось стучать молотком и призывать всех к порядку. Он заявил, что в действиях подсудимых нет «ничего смешного». А рассмешил всех рассказ прокурора о том, как повели себя люди на базе, когда «Гордость Джой» зашел на посадку с этой самой здоровой багровой дурой, подвешенной под брюхом. Расстояние между бомбой и взлетно-посадочной полосой было не больше фута. Люди выпрыгивали из окон. Люди были напуганы до усрачки – в буквальном смысле.
«Произошло множество столкновений между самыми разными видами транспорта», – писал Килгор Траут.
Едва судья восстановил хоть какое-то подобие порядка, как на дне Тихого океана раскрылась гигантская трещина, в которую ухнули и Баналулу, и трибунал, и «Гордость Джой», и неиспользованная атомная бомба, и все остальное.
Когда Гюнтер Грасс, замечательный немецкий романист, скульптор и график, узнал, что я родился в 1922 году, он сказал мне: «В Европе уже не осталось мужчин твоих лет». Во время Второй мировой войны – моей войны и войны Килгора Траута – он сам был еще маленьким. Как и Эли Визель, Ежи Косински, Милош Форман и многие другие. Мне повезло: я родился здесь, а не там, – у белых родителей среднего класса, в доме, полном книг и картин, в большой семье с кучей близкой и дальней родни. Этой семьи больше нет.
На литературных чтениях этим летом поэт Роберт Пинский извинился за то, что его жизнь сложилась намного лучше, чем обычная «нормальная жизнь». Это был явный намек. Наверное, мне тоже следует извиниться.
Во всяком случае, в прошлом мае я воспользовался возможностью сказать «спасибо» родному городу. В своем выступлении на встрече выпускников Университета Батлера я сказал так: «Если бы я мог выбирать, как прожить жизнь еще раз, я бы не стал ничего менять. Я бы снова родился в Индианаполисе, и провел детство и юность в том же доме № 4365 на Норт-Иллинойс-стрит, в десяти кварталах отсюда, и снова учился бы в той же школе.
Я бы опять посещал семинары по бактериологии и качественному анализу на летних курсах в Университете Батлера.
Здесь было все. Все для меня, все для вас. Для каждого, кто проявлял интерес. Все самое лучшее и самое худшее, что есть в западной цивилизации: музыка, управление, финансы, архитектура, право, скульптура, изобразительное искусство, история, спорт, медицина, всевозможные науки, и книги, книги, книги, и учителя, и примеры для подражания.
Здесь были люди, невероятные люди. Поразительно умные и поразительно тупые. Поразительно славные и поразительно гнусные».
А еще я дал совет. Я сказал: «Мой дядя Алекс Воннегут, выпускник
Он говорил не о каких-то великих свершениях, а о самых простых, повседневных вещах: когда пьешь лимонад в жаркий полдень в тенечке, или вдруг чувствуешь запах свежего хлеба из булочной, или сидишь ловишь рыбу, и тебя не волнует, поймаешь ты что-нибудь или нет, или слышишь, как где-то в соседнем доме кто-то по-настоящему классно играет на пианино.
Дядя Алекс втолковывал мне, что в моменты таких прозрений обязательно надо сказать вслух и с чувством: «Как же здорово, правда?»
Мне повезло и в том смысле, что в мои первые тридцать лет жизни написание историй чернилами на бумаге считалось в Америке чуть ли не отраслью производства, причем одной из ведущих. И хотя я в то время уже был женат, и у нас было двое детей, я подсчитал, что мне будет выгоднее уйти из рекламного отдела «General Electric», где у меня была медицинская страховка и пенсионное обеспечение. Я мог заработать намного больше, продавая рассказы в «The Saturday Evening Post» или «Collier’s», еженедельные журналы, где было много рекламы и где в каждом номере публиковали по пять рассказов и очередную главу какого-нибудь бесконечного романа с продолжением.
И это были не единственные журналы, где покупали мои изделия. Просто там больше платили. А вообще печатных изданий, алчущих беллетристики, было так много, что рынок литературного рассказа напоминал пинбольную машину. Отсылая агенту очередной рассказ, я мог даже не сомневаться, что кто-нибудь его обязательно купит – даже если сначала его «завернут» в добром десятке издательств.
Но вскоре после того, как я перевез семью из Скенектади, штат Нью-Йорк, на Кейп-Код, все изменилось. Рекламодатели, на которых держались журналы, толпами ринулись на телевидение, и зарабатывать на жизнь игрой в литературный пинбол стало проблематично.
Я устроился в агентство промышленной рекламы и ежедневно мотался из Кейпа в Бостон и обратно. Потом работал торговым агентом в Saab’e, потом – учителем английского в частной школе для безнадежно дремучих детишек богатых родителей.
Этим летом у моего сына, доктора медицины Марка Воннегута, который написал совершенно шикарную книгу о том, как он буйно сходил с ума в шестидесятые годы, а потом окончил Гарвардскую медицинскую школу, прошла выставка акварелей в городе Милтон, штат Массачусетс. Кто-то из журналистов спросил его о впечатлениях детства: трудно ли было быть сыном знаменитого отца?
Марк ответил: «Когда я был маленьким, мой отец торговал автомобилями и безуспешно пытался устроиться преподавателем в колледж низшей ступени в Кейп-Коде».
Я до сих пор иногда сочиняю рассказы, как будто на них все еще можно что-нибудь заработать. Привычка – вторая натура. Когда-то рассказ, напечатанный в журнале, приносил автору громкую, пусть даже и мимолетную славу. Высокообразованные интеллектуалы горячо обсуждали каждое новое произведение Рэя Брэдбери и Дж. Д. Сэлинджера, Джона Чивера и Джона Кольера, Джона О’Хары и Ширли Джексон, и Фланнери О’Коннор, и любого другого автора, чей рассказ выходил в свежем номере.