Время ацтеков
Шрифт:
– В моем поклонении ацтекам есть здравое зерно, – пытается объяснить он.
– Меня устраивает подход, – объясняет он.
– Их подход, – уточняет он.
– Ацтеки были людьми, которые сами, добровольно – я бы хотел это подчеркнуть – шли на то, чтобы пожертвовать себя Солнцу. Понимаете? Можно не верить в Солнце, но нельзя не верить в самопожертвование этих людей, – задумывается он.
– Сейчас люди не такие, – разводит он руками.
– Вы можете представить себе современного человека, который пожертвует собой? – спрашивает он.
– А ведь этому учит и ваша религия, – подмигивает он.
– Так что никакой разницы между вашим богом, который сам полез на доски, к которым его приколотили, и ацтеками, ложившимися на камень, чтобы на нем им вырезали сердце, – нет совершенно! – говорит он.
– Больше того, – торжественно говорит он.
– Открою
– Великую тайну, которую скрывали от всех нас сотни и тысячи лет, – говорит он.
– Иисус был ацтек, – медленно и отчетливо произносит он.
– И принес себя в жертву он именно как ацтек – не колеблясь, без размышлений и рефлексии, – говорит он.
– Но этот факт замолчали, – злится он.
Священник засыпает.
– Это зелье, – кивает он.
– Так и должно быть, – объясняет он.
– Это чтобы не было боли, – говорит он.
– Ацтеки не были садистами, – качает он головой.
– Иисус был ацтек, – повторяет он.
– Это замолчали его так называемые ученики, – кривится он.
– Петр и Павел, – презрительно хмыкает он.
– Конечно, они переругались, – хохочет он.
Священник моргает.
– Больше всего в Деяниях апостолов мне нравится ругань Павла с Петром, – смакует он.
– И если первый – этакий изнеженный глобалист с накрашенными ногтями, мечтающий о господстве над миром, то второй – типичный колхозник, которого вполне устроит контроль над Баварией и местной пивной, – снова смеется он.
– И знаете, мне иногда кажется… – присаживается он на лавку.
– Кстати, удобная штука, – смеется он, – вы молодцы, что придумали ставить скамейки в храме.
– Так о чем я? – морщит он лоб.
– Ах, да. Мне кажется иногда… – вспоминает он.
– …что если мы сделаем что-то экстраординарное, в духе ацтеков, – говорит он.
– …то эпоха прекрасной юности человечества вернется, – говорит он.
– …и мы будем жить, не зная ни сомнений, ни страха, – говорит он.
– …в раю, – поджимает он губы.
– …если каждый из нас станет лучше и чище… – грустит он.
– …то наступит великое время! – кричит он.
– …время ацтеков! – голос его гремит.
Он переводит дух и достает из дипломата кривой, остро отточенный нож. Священник всхрапывает и все же засыпает.
– Время ацтеков, – печально и торжественно произносит он. – Приди же, о время ацтеков.
Под крышей церкви раздается шум: это голуби.
– Приступим? – спрашивает он их.
«…Ты классическая ирландская стерва Мейлера, только сейчас я понимаю, почему твои эксы смотрят на тебя с испугом, – ты ведьма, твой лобок опален адом, ты продала душу дьяволу за власть над мужчинами, но уже, блядь, поздно что-то понимать. Уйти от тебя нереально – от героина не уходят. Трагедия еще и в том, что я хочу тебя не меньше, чем хотел тогда, завидев тебя у фонтана в центре города. Так не бывает, я знаю – все приедается, но ты нет – тут явно дело нечисто, стерва ты конченая. Я люблю тебя.
…Я не верю в будущее мира. У него был бы шанс, сохранись Средневековье. Ты опять скажешь, что я умничаю, поверь, нет. Средневековье и Возрождение. Вообще, с тех пор все только хуже и хуже. Началось все с гребаного Возрождения. Если бы Средневековье и все, что было достигнуто при нем, не было уничтожено и мы не пошли по гибельному пути так называемого возрождения и долбаного эгоцентризма, мир был бы намного лучше. Только люди Возрождения могли расправиться с целым континентом так, как они это сделали, уничтожив Латинскую Америку.
…Поверь, Средневековье было чудесной порой, эпохой настоящего, а не эгоистического – Гуманизма. Когда люди любили людей, осознавая и признавая, что человек – часть мира, прекрасная, но часть, когда для людей Бог был существом, которое находилось рядом. Когда тебя могли грохнуть – но ради спасения твоей же души. Кстати, у ацтеков был точно такой же подход к этим вопросам. Ты думаешь, при чем здесь все это? Сейчас объясню: дело в том, что все это касается и нас с тобой, любимая.
…О ацтеки, о Средневековье. Да, тебе могли вывернуть кишки наружу, но делали это учтиво и очень стильно,
…Поверь, Возрождение – страшная точка, поворот к гибели, переворот эгоистов. Начиная с него, человечество поимело гребаную зацикленность на себе, что привело к падению как нравов, так и уровня всех мыслимых достижений культуры. Все покатилось под гору и с тех пор только ускоряется. Ну, ты же не станешь утверждать, что электрическая кофеварка – это достижение культуры?
…Причем хоть я и не верю в заговоры, в случае с Возрождением и Средневековьем мы имеем дело с заговором. Средневековье обгадили осознанно, вбив в головы людей извращенные мифы о той поре…
…Например, сожжение ведьм, таких, как ты, милая. В Средневековье такие случаи были единичными. Массово людей по этому поводу стали кончать в XV–XVI веках, а это, кто не в курсе, Возрождение. В Средневековье же над верой в ведьм смеялись: франки даже издавали законы, согласно которым за болтовню о ведьмах сплетников и идиотов штрафовали. Тем не менее в сознании людей «костры Средневековья» имеют свою особую полочку. Кстати, ацтеки тоже не верили в ведьм. Мне кажется, это большая ошибка с их стороны, милая. Достаточно взглянуть на тебя, чтобы понять: они есть. Вы есть…
…И, конечно, о культуре. Особенно меня нервирует – я знаю, что тебя нервирует то, что меня нервирует все на свете, но что уж поделаешь, так уж я устроен, это судьба, – когда писателей Средневековья обзывают «творцами возрождения». Чушь все это. Вийон – та тонкая книжица, которую я читаю в ванной по утрам, – вовсе не «первый поэт Возрождения», он последний поэт Средневековья. Рабле – автор Средневековья, все хорошие писатели – писатели Средневековья.
…Вера и убеждения остались в Средневековье.
Бог остался в Средневековье…»
– Получается, единственные, кто все это дерьмо видел, голуби, – смеется легавый.
– Мне не до смеха, не до смеха мне.
– А кому сейчас до смеха, мой мальчик? – давится легавый, и мне хочется размазать его по стене.
Будь я сильнее, я бы так и сделал. Я начинаю жалеть о том, что не провел детство в тренировочном зале. В какой-нибудь спортивной школе. Был бы сейчас мужественным мужчиной с огромными бицепсами: мигом бы со всеми разобрался. С легавым. С маньяком. С ацтеками, наконец.
– Скрыть это дело нам вряд ли удастся, – говорит легавый.
– Ну и ну! – восклицает он.
– Вот это хрень! – искренне изумляется он.
– Заткнись, – меня тошнит.
– Послушай… – угрожающе начинает он, но, увидев мое лицо, затыкается.
Священник – единственный человек, с которым я мог иногда поговорить по душам, – сидит на стуле, свесив голову набок. То ли он заснул перед гибелью, то ли в этом повинен огромный разрез на его шее. Пол церкви буквально залит кровью. Бог ты мой, столько в одном человеке? Я успеваю выбежать на улицу, чтобы блевануть.
– Я такого насмотрелся на войне, – сочувственно говорит легавый.
– Не то чтобы мне это нравилось, – виновато объясняет он.
– Но привычка смотреть на такие вещи спокойно осталась.
– Отпечатков, конечно, нет, – говорит он.
– Гребаные детективы, что в книжках, что по телику! – зло бросает он.
– С тех пор как появился первый детектив, где было расписано все, что касается отпечатков пальцев, каждый засранец идет на дело в перчатках, – объясняет он.
– Сейчас… – пыхтит он.
– Что у него под рубашкой? – спрашивает он сам себя.
– Ого-го! – нервно хихикает он.
Под расстегнутой рубахой мы видим огромную дыру, в которой, как успеваю понять я – рассмотреть не успел, – нет сердца.
– Завязывай ты с этим делом, – просит легавый.
– Весь порог заблевал, – нервничает он.
– Я уберу, – виновато говорю я.
– Дело не в чистоте, – объясняет он.
– Дело в том, что человек, появляющийся на пороге церкви, чтобы блевануть, причем делающий это крайне регулярно, довольно подозрителен, – объясняет он.