Время ацтеков
Шрифт:
– Вот так, – хлопаю я его по плечу.
– Вот вы и снова вместе, – говорю я им.
Первая, Вторая и падре выглядят вполне умиротворенно. Их бы отмыть, картина была бы прямо, бля, идиллической. Привал пастухов. Дафнис и Хлоя. Или как оно там? Я, честно говоря, кроме периода ацтеков толком ни хрена не знаю. Легавый храпит, и мне в голову приходит мысль.
– Не убить ли его? – бормочу я.
– А что? – спрашиваю я себя.
– Когда не будет и его, все проблемы в принципе будут решены, – решаю я, пока на словах, свои проблемы.
– А на работе он все равно взял бессрочный отпуск, –
– Типа лечить сердце, разбитое неверной женой, – вспоминаю я Свету.
– Решат, что он уехал далеко-далеко, – представляю я.
– Легавый уехал лечить раны сердца, – соображаю я, – падре уехал нарушать обет безбрачия и спасаться от комплекса вины.
– Первая уехала от приятеля или мужа, – ласково глажу я по голове Первую.
– Вторая сбежала за табором, – смеюсь я.
– Получается, что все вы уехали, остался один я, – говорю я трупам и вырубившемуся легавому.
– Я буду писать вам письма, – улыбаюсь я.
– Нежные и печальные, как я сам, – обещаю я.
– Но если убивать легавого, – проверяю я печь, – то как?
– Мне ведь не приходилось этого делать, – виновато развожу я руками перед Второй, которая начинает мне нравится все больше.
– Разве что молотком? – спрашиваю я себя.
– Как хорошо, что мы в кабинете трудового воспитания, – смеюсь я.
– Как же я устал, – жалуюсь я.
Подружка Первая смотрит на меня с сочувствием, и я начинаю подумывать о том, чтобы предпочесть ее Второй. Священник лежит на боку. Все еще со стулом. Я вздыхаю и примериваюсь молотком к голове легавого. Раз-два-три! Репетиция проходит успешно. Я даже мысленно очерчиваю то место, куда надо бить, – макушка. Аккурат в родничок. Раз-два-три! Подумав, я откладываю молоток. Легавый всхрапывает, и я укладываю его к стене. Спи, бля, страж порядка.
Не то чтобы мне было жалко легавого или я передумал насчет того, что он – тоже источник моих проблем. Нет. Все так. Он источник проблем. В том числе двух трупов. И мне его не жалко. Его нужно убить.
Но у меня есть веская причина этого не делать.
Я – не убийца.
– Не боги горшки обжигают, – говорю я.
– Поехали, – решаюсь я.
– С богом! – говорю я.
– Будь мужиком! – даю я себе пощечину.
– Вот так! – торжествующе говорю я.
Печь уже включена и раскалена. Я сворачиваю Первую как могу. Получается этакий колобок. Из-за джинсов возникают проблемы с ногами. О боже. Нет, не это, прошу тебя. Но в кабинете тихо. Я прислушиваюсь к запахам. Гари не чувствуется. Что же, если отсутствие Дьявола можно считать санкцией Бога… Я разворачиваю Первую и стягиваю с нее джинсы. И вообще все.
– Милый, – говорит мне Первая, – где тебя носит?
– Я без тебя уже затрахалась, – говорит она.
– Если ты понимаешь, о чем я, – многозначительно говорит она.
– Хи-хи, – добавляет она.
Я сглатываю и сажусь на пол рядом с трупами. Ну, почему этот сильный мужчинистый мужчина, этот треклятый легавый вырубился именно в тот момент, когда его так называемые сила и бесстрашие нужны нам больше всего?
– Ми-и-и-лый, – зовет Первая.
– Я думала о тебе, ммммм, – призывно тянет она.
– Это
И я с облегчением понимаю, что у нее голос Жени. А потом до меня вовсе доходит, что случайно – гребаная привычка носить мобильный в кармане! – нажал громкую связь.
– Женя, – тихо говорю я.
– Она самая, милый, – говорит она.
– Где ты? – спрашивает она.
– Я жду тебя, – говорит она.
– Приезжай, – говорит она.
– Мур, – заигрывает она.
Я ошалело смотрю на голый труп у себя в ногах и неожиданно для себя отвечаю:
– Мяу.
Кажется, я влюблен.
Первая пошла.
Я целую Первую в щеку и трамбую ее поплотнее, после чего захлопываю дверь. Напоследок я вижу, как по ее лицу течет что-то красное. Видимо, кровь. Но я уже так устал, что мне не страшно. Нужно побыстрее избавиться от всего этого и проваливать, понимаю я.
Женя между тем беседует со мной, что-то щебеча насчет визита в гости, который мы наметили на следующую неделю. Она говорит мне, что я:
а) очень милый, и когда перестаю стесняться людей, то могу быть даже душой компании;
* (Ах, милая, что ты знаешь о компаниях и их зловонных душах. Если жизнь и душа одного человека потемки неизведанные и болото гниющее, то что уж о нескольких сказать? Мне всегда на попойках становится страшно, когда наступают сумерки и лица неизвестных мне людей расползаются по комнатам, будто нежить. Мне кажется, страх перед одиночеством концентрируется в такие минуты в мозжечке каждого из них. И чтобы побороть этот страх, я начинаю вести себя непоследовательно, странно и весело. В результате все напиваются, как жители деревушки, специализирующейся на ограблении погибших кораблей, – весело, жестоко и до безумия. Я выпускаю джина из их бутылок, вот почему они любят меня и боятся.)
** (Я совершенно не боюсь, повторяю, видимо, от усталости. Два часа проходит, пока Первая сгорает так, что от нее вообще ни хрена не остается. Вообще, мать вашу! Я думал, такое только в фантастических фильмах возможно. И тут наступает неприятный момент. Вторая. Я не могу бросить девку с такими сиськами в топку, а надо, черт побери. Я примеряюсь несколько раз, после чего кошусь на легавого – он по-прежнему в глубокой отключке, мудак! – и думаю, а вдруг проснется. Потом думаю, да какая разница, на хрен. Потом думаю, что из-за крови меня стошнит и все удовольствие будет испорчено. Вдобавок я думаю, а может, если это любовь, мы обойдемся одной женщиной, а, Вторая?)
б) я хорошо трахаюсь;
* (Женя, Женя, поверь, дело тут не в умении, тут учись не учись, бесполезно. На механике не выедешь. Главное ведь ощущение того, что ты делаешь. И желание человека, который рядом с тобой. Я могу быть суперменом линии атаки, а могу и презренным сто двадцать восьмым номером. Женя, поверь, я настолько хочу тебя трахать, что для меня даже трахаться с тобой не главное. Видимо, это и правда любовь. Я готов даже повенчаться с тобой в церкви.)
** (Как бы неприятно мне ни было, я вынужден снова взять в руки молоток. Священник гораздо крупнее печи. Пилу пускать в ход я бы не хотел, потому что это снова кровь, а кровь – это следы.