Время ацтеков
Шрифт:
– Я о Свете, – уточняет он.
– Она тебе надоела? – спрашивает он.
– Но если это было так, – говорит он, то на хрена было устраивать весь этот цирк? Бросил бы ее, да и все.
– Я правда не понимаю, – вынимает он из буфета пистолет.
– Я еще ничего не решил, поэтому тебе нечего бояться, – говорит он.
– Но так как я все еще ничего не решил, то тебе стоит опасаться, – говорит он.
– Я общался с тобой почти год, – шевелит губами, подсчитывая, он.
– Ты явно не маньяк, – качает он
– Так. Почему. Ты. Это. Сделал?
Я вижу, что он плачет.
– Может быть, я шизофреник? – осторожно спрашиваю я.
Он гневно трясет головой, и на меня сыплется штукатурка от выстрела. Ладно. Я киваю. Это был неправильный ответ.
– Не будем пока о тебе, – вздыхает он.
– Сказать тебе, почему ОНА это сделала? – спрашивает он.
– Валяй, – осторожно говорю я.
– Ты извини, – говорит он, – я обойдусь без всей этой высокопарной херни про ацтеков, вицлипуцли и Марии Кюри, – мешает он все в кучу.
– Обычная, без претензий, ладная бабенка несчастлива в браке, – монотонно перечисляет он.
– Особо ни хера не делает, работой не увлечена, подруг нет, с мужем несчастлива, – горько говорит он.
– И ей выпадает типа бабское счастье, – глядит он на меня. – Молодой трахарь с доходом на двоих, и вот он порет ее трижды в день, и она почти поверила, что так и будет всю жизнь, да вот незадача, трахарь-то наш бабник и не собирается с ней жить.
– Больше того, он даже и спать-то с ней уже не хочет, надоела, – говорит легавый.
– И вот пузырь-то пшик, и мечты разлетелись мыльными брызгами, после которых пальцы скользкие, будто ты дрочил в туалете, да и спустил сгоряча на руки, – говорит он.
– И никому ты, кроме мужа, опостылевшего мужа, не нужна, да еще и, получается, трахарь над тобой посмеялся, – сжимает он зубы.
– История стара, как мир, – допускает банальность он.
– Называется «разбитое бабье сердце», – говорит он.
– А когда это еще и на кризис возраста налагается, – говорит он.
– Волей-неволей возьмешься за пистолет, – рассуждает легавый.
И берется за пистолет.
– А ты не такой ишак, каким кажешься, – говорит он.
– Я и не знал, что отвар этого дерьма не дает крови сворачиваться, – говорит он.
– О чем это ты? – липким голосом спрашиваю я, но мы с луной уже знаем.
Луна подмигивает мне и фотографирует. Вспышка. Я захожу в кафе, с шуткой-прибауткой хлопаю официантку по заду и несу кофе своей даме. Той самой, которую через час будут резать. Сливаю по пути в чашку пузырек с отваром этой редкой дряни с латинским названием. Вспышка.
– Что-то вспомнил? – склоняется он ко мне.
– Ага, – устало говорю я.
– Как ты сказал? – припоминаю я.
– Мне всю жизнь снится, что я совершил убийство, а потом вдруг оказывается, что я его и правда совершил, –
– Ну, да, – с пониманием кивает он. – И как ощущения?
– Ужас и облегчение, – признаюсь я.
– Слава богу, что ты догадался, – говорю я.
– Такой сон, длиной в жизнь, меня бы прикончил, – вздыхаю я.
– Я догадался в школе, – садится легавый.
– Когда притворялся вырубленным, а все ждал, ударишь ты меня или нет, попробуешь убить или нет.
– И вот когда ты не сделал этого, я понял, что ты и есть убийца, – говорит он.
– А ведь я почти поверил, что ты чист, – вздыхает он.
– Наверняка ты и сам поверил, – пожимает плечами он.
– Читай, – бросает он досье, но я его даже не открываю.
– Какой смысл отпираться? – спрашиваю я.
– Ну да, – кивает он.
– Ну и что мы будем делать с нашей не разрешимой пока проблемой? – спрашиваю его я.
Он улыбается, и луна, выползая из его рта, говорит:
– Разрешим ее.
И он решает ее. Правда решает.
– Пламп!!! – говорит он.
Но это позже. А сейчас он перекладывает пистолет в левую руку, а я не шевелюсь, и наливает нам еще.
– Твое здоровье, ацтек, бля, – говорит он.
– Ага, – говорю я.
– Сначала я хотел тебя сдать, – говорит он.
– Но это хлопотно, да и те две девки… – морщится он.
– Да и не хочу я, чтобы тебя судили и держали в дурдоме до конца жизни, слишком ты для этого хороший мужик, – неожиданно признается он.
– Солнце всегда изменяло ацтекам, – говорю я.
– Они веками убивали людей, а ведь всего-то и требовалось взять да и убить одного единственного изменника, Солнце, – говорю я.
– Вот тебя торкнуло! – смеется он.
– Возьми себя в руки, – просит он.
– Полиции не будет, обещаю, – обещает он.
Мы выпиваем, и я вижу, что над луной появляется слабое, но розоватое и все же видимое свечение. Не сразу, но до меня доходит, что это обещание. Луна обещает мне день. Что ж, вот-вот на небе появится солнце, которое сотни лет задабривали кровью, появится, чтобы исполнить свои обязательства.
– Ладно, оставим причины, – говорит он.
– Поговорим о деталях, – оживляется он.
– Почему самоубийство? – спрашивает он.
Я перевожу дух.
– Я любил Свету, – говорит он.
– Но обрадовался ее смерти, – признается он.
– Я подумал, вот здорово, вот выход из ситуации, она и от меня ушла, и никому не принадлежит, так что обе стороны удовлетворены, исключая Свету, конечно, – смеется он.
– Ее смерть меня устраивала, я это понял, – кается он.
– И вот эта-то моя подсознательная радость и стала, наверное, причиной того, что я не стал копать в ее самоубийстве очень уж сильно, – признается он.