Время Чёрной Луны
Шрифт:
«Он не пострадал?»
«Никоим образом. Но, повторяю, для вашей цивилизации это отнюдь не последняя угроза».
– Даст Бог, кривая вывезет, – пробормотал я, чувствуя, как настроение мое улучшается, даже независимо от моей воли. Все-таки не желал я ничего плохого моим землякам-землянам.
Бедж молчал, молчал и я, глядя на пронизанное солнцем небо. Кое-что во Вселенной все-таки шло к лучшему, и это вселяло надежду. Но не исчезали, к сожалению, мои проблемы.
«Что же мне делать дальше, Сю?» – робко подумав я, не рассчитывая, в общем-то, ни
«Знаешь, по-моему, тебя совершенно напрасно считают проницателем. По-моему, ты абсолютно закрытая система, лишенная способности как вслушиваться в себя, так и воспринимать хоть что-нибудь извне. Я имею в виду информацию, поступающую помимо обычных ваших каналов. Неужели ты никогда не воспринимал ничего такого, что можно определить как ИНОЕ? – Сю мысленно выделил последнее определение, и я отчетливо ощутил это. – Неужели не было хотя бы малейшего намека?»
Я молчал, пристыженный. Я ворошил свою память, я перебирал струны своей памяти, я чувствовал, как плавно опускаются клавиши памяти, издавая неясные звуки, и вспоминал, вспоминал…
Я вспомнил давний детский сон – темная вода, неясная громада какого-то накренившегося корабля – и большие блестящие буквы на его борту, словно выхваченные из ночи прожекторным лучом: «АДМИРАЛ НА…» Наливайко? Назаров? Нахимов? Сон напрочь выветрился из памяти после пробуждения, и лишь много лет спустя что-то такое вспомнилось при виде заголовков в газетах, сообщающих о трагедии на Черном море, да и то я уже не мог с уверенностью сказать, снилось ли это мне когда-то…
Я вспомнил голос, сказавший что-то невнятное в прихожей, когда я лежал в предрассветной тишине, один в квартире, пытаясь хотя бы задремать после бессонных ночей. Потом оказалось, что именно в тот предрассветный час в больнице умерла мама…
Я вспомнил одну встречу на днепровских берегах, невероятную настолько, что я готов был принять ее за временный перекос сознания. Был солнечный день в разгаре бабьего лета, я сидел на каменном бордюре у дороги, петляющей по днепровским кручам, а деревья карабкались вверх по крутизне и сбегали вниз, к заслоненной их зелеными еще кронами реке. Сухие листья кленов устилали землю, солнце прорывалось сквозь частокол стволов, и думы мои были на редкость светлы и беспечальны. До отправления поезда оставалась уйма времени, спешить было некуда – и так хорошо думалось среди этого умиротворенного великолепия ранней осени…
Внезапно мне показалось, что рядом со мной кто-то есть – боковым зрением я видел тонкий неотчетливый силуэт, почти прозрачный, но, без сомнения, вполне реальный. У меня хватило ума не поворачиваться и продолжать глядеть перед собой, на усыпанную листьями дорогу.
«Кто ты?» – тихо спросил я, боясь спугнуть неожиданное видение.
«Я – фея днепровских круч», – тонким голосом отозвались рядом.
У нее был именно тонкий пронзительный голосок, почти похожий на свист, она говорила протяжно, ее речь была сродни пению птицы… Я отчетливо представлял ее – хрупкое создание с длинными волосами, с прозрачным нежным
Я никогда раньше ничего не слышал о феях днепровских круч, но сразу поверил, что это – именно фея… Я о чем-то спрашивал ее, и она что-то отвечала мне, поющая птица среди застывших деревьев. Я ни на мгновение не сомневался в том, что наш разговор вполне реален, реален, как холодные камни, на которых я сидел, как осенний воздух, как лужа на дороге у моих ног, очертаниями похожая на грушу. Я никак не мог выдумать ее, потому что никогда не встречался с таким понятием: «фея днепровских круч» (разве где-нибудь упоминались такие феи?), – я никогда не думал ни о чем подобном, потому что вряд ли можно думать о том, чего просто не знаешь.
И тем не менее, она находилась рядом, и я готов поклясться какой угодно клятвой, что это не было наваждением, мороком, временным помешательством.
И тут я сделал глупость: я резко повернулся к ней – и ее лицо тут же превратилось в повисший рядом кленовый лист, и тонкая ветка изогнулась там, где только что была ее гибкая спина.
Я нежно погладил кленовый лист, я прошептал: «Вернись, фея», – но она не вернулась. Я спугнул ее своим резким движением. Это не было сном. Возможно, когда-нибудь она вновь явится мне на том же месте. Возможно…
«Ну вот, – сказал бедж. – Оказывается, ты и сам можешь во всем разобраться. Не буду мешать».
Довериться себе… Вслушаться в себя, постараться уловить необходимое тебе знание, рассеянное по Вселенной. Уловить тебе и только тебе предназначенные сигналы, уловить не ушами, не глазами, не сознанием, а чем-то иным, глубинной сущностью своей, всем безмерным своим вселенским телом… Я ведь должен быть всемогущ и всеведущ, нужно лишь отыскать в себе эти всемогущество и всеведение!
А что если Илонлли ждет меня в одиноком замке на холме? Я ведь так и не добрался до этого замка…
Закрыть глаза… Сосредоточиться… Отрешиться от всего… Позволить подсознанию, нет, не подсознанию, а истинному сознанию самому выбрать путь. Вот так… Преодолеть обыденные барьеры и попытаться стать всеведущим. Выплеснуться из себя, перелиться через край и потечь по единственно верному руслу. Вот так… Вот так… Ну же, ну!..
20
Я открыл глаза не без труда – какая-то тяжесть давила на веки. Тяжесть времени? Тяжесть пространства? Или того и другого вместе?
Я сидел на гладком, белом с сиреневыми прожилками, слегка поблескивающем и на вид очень скользком полу посреди совершенно пустого помещения. Помещение тоже было белым с сиреневыми прожилками, с безукоризненно ровными стенами и высоким, поблескивающим, тщательно отполированным потолком. В помещении не было ни окон, ни дверей, и мне представилось, что я стал куриным зародышем, еще не вылупившимся из странного кубического яйца. Неужели Хруфр все-таки добрался до меня и упек в камеру безупречной геометрической формы? Но заточение тела отнюдь не есть заточение души…