Время делать ставки
Шрифт:
— Ну и жук же вы, Родион Потапыч! — не удержалась я от восклицания, однако же в нем почти помимо моей воли прорвались нотки восхищения. — Честное слово, за вашу скрытность вас когда-нибудь… повесят!
— Если только на мемориальной доске «Почетные граждане нашего округа», — сдержанно отозвался Родион Потапович. — Ну, как тебе Елена Тарасовна?
— Ничего, так себе Елена Тарасовна. Только что же, выходит, моего батьку звали Тарас Кривошлык?
— Радуйся, что не Бульба, — смеясь, отозвался хитромудрый господин Шульгин.
По адресу, продиктованному мне Геннадием Благовещенским, располагался оздоровительный
Центр, как выяснилось несколько позже, состоял из тренажерного и гимнастического залов, а также раздевалки и душевых. Других помещений не предусматривалось.
На входе меня остановил ушастый охранник в футболке, обтягивающей здоровенный торс, и грубо спросил:
— Э, куда? Ты это, типа — записывалась?
— Мне нужен Геннадий, — кротко сказала я, одергивая короткую курточку-пуховичок. — Он здесь?
— А чего? — резонно ответил тот. — Здесь. И чего?
— А где он? Позовите его.
— А он тебя знает? — не отставал охранник.
— Послушай, если я тебя прошу, значит, знает.
Неизвестно, до каких неожиданных коллизий разросся бы мой спор с упертым охранником, если бы не открылась дверь находящейся неподалеку раздевалки, за которой я увидела несколько переодевающихся, а то и просто голых девиц, и не вышел пружинистой походкой невысокий стройный человек. Он мог бы сойти за подростка, если бы не большой опасный развратный рот, как у актера Макдауэлла в фильме «Калигула», и не наглые прищуренные глаза, в которых таилась злая ирония.
На синей футболке человека висел маленький бэйдж: «Геннадий, тренер».
— Я, наверное, к вам, — произнесла я. — А вот этот товарищ меня не пускает.
— Вы, наверное, Ольга?
— Нет, я…
— Значит, вы — Елена, — усмехнулся он, — сегодня ко мне направили двух новеньких, Ольгу и Елену. Конечно, теперь я узнаю вас по голосу. Извините, что сразу не угадал.
— Ну что ж, что не угадали, — пожала плечами я, — вы же не Копперфильд.
— Да где уж там, — мягко отозвался он, — где уж там… Копперфильду. Слава, пропусти ее.
— Слава, а вы по какой методике качали уши? — озорно спросила я здоровенного охранника и упорхнула прежде, чем до того дошел оскорбительный смысл вопроса.
— Идемте за мной, — сказал Геннадий, — я погляжу, имеет ли смысл нам вообще с вами заниматься.
Мы прошли в тренажерный зал. Геннадий сделал рукой неторопливый жест, и его большой рот искривился:
— Раздевайтесь.
— В каком… смысле? — спросила я.
— В каком-в каком? В прямом! Вы что, в пуховике будете? Ну-ка гляну вашу растяжку. Можете сесть на шпагат?
Я чуть заметно усмехнулась. Решительно, этот Геннадий и не подозревал, что шпагат, которого он от меня требовал, — сущая безделица по сравнению с тем, что я умела благодаря одному человеку…
Этому человеку я была обязана решительно всем.
Его звали Акира. Он был японец, и, несмотря на то что
В Советском Союзе Акира не остался одинок. Ему было дано разрешение взять на воспитание детей из детдома. Вне всякого сомнения, искусство выживания, которым в совершенстве владел Акира и которое он хотел передать, внедрить на чужой земле, не могло найти более удачного исходного материала, чем дети из советского детдома. Существа, которые с самого начала знали, что в этой жизни им предстоит завоевывать все с самого начала. С нуля.
Акира взял на воспитание пятерых детей. Четырех мальчиков и девочку. Девочка хорошо помнит тот день, когда невысокий, чужой, немногословный человек со странным мягким акцентом и смуглыми мягкими руками вошел в комнату, тронул ее за плечо и сказал что-то негромким гортанным шепотом. Девочка вырвалась и бросилась к окну, за которым стелились усталые, осипшие от сырости сумерки. Ветвь дерева скрежетала по стеклу, как кисть человека, который силится, но не может влезть в окно. Девочка села у холодной батареи отопления, а человек с раскосыми глазами взял ее за руку и напевно произнес что-то на странном языке. Девочка едва ли поняла бы что-то и на родном, русском, она была напугана тем, что ее хотят вырвать из серой и бедной, но привычной уже жизни детдома.
Но когда человек с раскосыми глазами сказал свое затаенное, то, что, быть может, он пронес с собой за сотни и тысячи километров, — девочка успокоилась и затихла. Потому что независимо от нее самой, от ее не оформившегося еще детского разума пришло сознание того, что ей не следует бояться человека с раскосыми глазами и смуглыми мягкими руками. Потому что, быть может, этот чужой мужчина молчал многие дни, согревая слова в душе, как большое и сладкое яблоко в руке, чтобы отдать это яблоко и тихие осенние слова маленькой русской девочке у нетопленой батареи.
Мне легко представить себе чувства этой маленькой детдомовской девочки. Потому что ею — больше двух десятков лет назад — была я.
Акира вырастил нас и научил своему удивительному искусству. Странным и глубоким было оно, это погружение в древнее японское мастерство выживания.
То, чему он обучил нас, было искусством двояким. С одной стороны, мы стали более совершенными физически и духовно. С другой — применяемые Акирой методики могли возвратить человека в первобытное состояние, благо будили древние подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Впрочем, мы не стали пещерными людьми, не стали писать пиктограммами и изъясняться ударами дубины. Так вот, учение Акиры основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно — определял Акира по ему одному ведомым критериям.