Время действовать

Сурандер Буби

— Он мертв. Он был уже мертв, когда ты приехал.

— Я знаю, — сказал я. — Разницу нетрудно заметить.

— Что ты имеешь в виду? — вскинулась полицейская девица.

— Люди, которых вот так обрабатывают... — сказал я. — Если они еще живы, это сразу чувствуешь. Ты тогда их жалеешь. Сердце сжимается, когда видишь тело в таком плачевном состоянии. Но если они мертвы, или почти... тогда тело только непристойно, противно, отталкивающе. Ты ничего не ощущаешь в сердце, и чего хочется больше всего... так это блевать...

Вечером

я плескался в плавательном бассейне при редакционном спортзале. Туда пришел и Тарн. Он сидел в парной бане, хотя явно не одобрял столь странного способа сражаться одновременно с парами Бахуса и с грязью.

Меня допрашивали три часа. Тарн отказался писать репортаж, потому что его тоже допрашивали.

Шеф вызвал нас и принялся напыщенно наставлять:

— Нам следует придерживаться строго последовательной линии.

— Строго последовательной? — переспросил я.

Бронко тут же предложил разверстать на целую полосу интервью со мной, которое он сам и вызвался взять. Тарн огрызнулся.

Под конец Тарн дал задание Тони Бергу — написать максимум страничку и поместить маленькой заметкой в конце номера. Конечно же, там не указывалось, кто был «мужчина средних лет, живший в Таллькруген». Не указывалось там и то, что Юлле работал в «Утренней газете».

Я дохлюпал до бортика бассейна и вылез из воды.

Должно быть, Юлле что-то предпринял. Он узнал, что было в дискете, и совершил какую-то глупость.

Так оно и было, наверное. Ведь чем он тогда занимался — тайна для всех.

Кроме, может, Беаты. И, может, Тарна. И, может, тех, кто дежурил в ночную смену, или, может, ребят в компьютерной. И, может, вахтеров, и, может, курьеров... Только для меня — тайна. А теперь он мертв.

Я треснул мокрой ладонью по бортику бассейна так, что руке стало больно. Потом встал и направился в тепло бани.

Тарн сидел на полотенце, держа в руке банку вообще-то запрещенного тут пива.

Это была совсем обычная шведская баня для персонала, теплая и обволакивающая, как подростковая влюбленность. Ее обшивка из сучковатых шпунтованных досок с естественной потовой пропиткой обычно источала запах распаренных ног, но сейчас все перебивало иное благоухание. Тарн плеснул пивом на раскаленные камни. Выудил еще одну банку из ведра с водой и протянул мне.

— Держи, — сказал он.

Я лил пиво в горло, оно было холодное и терпкое и такое вкусное, какого мне давно пробовать не приходилось.

— А теперь открой свой секрет.

Он сидел в полутьме, потный и обмякший, и улыбался мне, и я вдруг понял, почему он пошел со мной в эту дыру. Он хотел узнать мой секрет.

— Мой секрет! Ты о чем, черт возьми?

— У всех людей есть секреты друг от друга, — сказал он. — Наше общество все построено на секретах. И тот, кто разнюхает эти секреты, употребляет полученные сведения, чтобы добиться власти и денег.

Он иронически улыбнулся и поднял пивную банку, как бы чокаясь.

— Сказать тебе, что мой сын, знамени-итый актер, лечится от алкоголизма? Рассказать, раз уж он попросил у меня помощи? Сколько б ты на этом

заработал?

Он порядком опьянел, а ведь я видел, что он выпил одну-единственную банку. Должно быть, многолетняя слабость.

— Сказать тебе, что моя дочка крутит с женатым священником — раз уж она доверила мне это с отчаяния?

Я фыркнул. Это опасно смахивало на финский любительский театр.

— Знаешь, Тарн, ты преувеличиваешь значение своих секретов. Последний пример будет представлять интерес, только если священник — педераст.

Он вскинул руку, указывая перстом на меня.

— А что у тебя за секреты? Что там такое ты не хочешь рассказывать насчет Юлле?

Я звучно вздохнул.

— Знаешь, не хочу больше говорить об этом паскудном деле, — сказал я тоном, который — я надеялся — не обидит его.

— Ага, — ответил Тарн. — Не хочешь говорить — ты, самый болтливый фотограф изо всех, какие когда-либо работали у нас в «Утренней газете». У тебя же каждый день новые проблемы из-за того, что ты не можешь держать язык за зубами. Ты... вот как я скажу: у нас на двадцати четырех этажах до хрена всяких болтунов, но ты все равно самый-самый.

Вон оно, оказывается, как...

— Но теперь, знаешь, легавые принялись за дело, — продолжал Тарн. Удивительно, до чего он нагрузился. — Теперь тебе не отвертеться. Рано или поздно придется заговорить.

Взгляд его блуждал, он покачивался и тяжело дышал от жара. Волосы свисали мокрыми косицами на скулы, пот струился по острому носу, а карие глаза стали почти черными от злости. И еще было видно, что ему очень хочется закурить.

— А следователи определят, что это было самоубийство, — сказал я спокойно.

— Ты что, обалдел?

— Вот увидишь. Ставлю тысячу, что будет самоубийство.

Тарн прошипел:

— Юлле убили. Ты это знаешь, и я это знаю. — Его худощавое туловище сотрясалось от ярости.

— Это еще надо доказать, — сказал я. — И доказательства должны быть убедительными для суда.

Он промолчал, но лицо его передернулось, и он смял пивную банку в руке. Не надо было ему сидеть в вонючей бане и пьянствовать, когда умер один из его лучших друзей. Ему не досталось в жизни многое из того, чего было уже слишком поздно добиваться.

— Тарн, — сказал я, — ты старый, тертый уголовный репортер. Ты знаешь не хуже меня, как все это будет.

Он смотрел на меня, и в его глазах трепыхался страх. Ему сейчас, как никогда, была нужна сигарета. Но он упрямо повторил:

— Вскрытие покажет.

Я неторопливо взялся за ковш и плеснул еще воды на камни.

— Тарн, Тарн, ты что, забыл, что существует такое понятие, как идеальное преступление? Это никогда не было проблемой. О каком способе поговорим? Яд, например? Который нельзя установить? Или поговорим о касторке? Болгары использовали касторку против одного перебежчика в Лондоне. Достаточно двадцати пяти миллионных долей грамма! Никто бы ничего и не заметил, действуй они половчее. Но если помнишь, они ввели ему яд свинцовой дробинкой, а ружьем был зонтик. Такие вещи трудно не заметить.