Время Ф
Шрифт:
— Как выглядит это завещание? — спросил Блюм.
— Оно очень убедительно выглядит.
— Говорю вам, этого не может быть.
— Почему?
— Потому что завещания не было.
— А я его видел. Оно настолько правдоподобно, что вызвало у меня сомнения. Я отчекрыжил кусок от него и срочной почтой отправил в Ватикан. Тамошние эксперты датировали документ серединой двадцатого века. Это подделка.
— То-то же! Я лет десять охотился за наследниками Яцека. В шестидесятые годы наши просто как с цепи сорвались. Одним не терпелось найти этих потомков и наследников, чтобы
— А какой смысл был?
— Ложный след, — он стал шумовкой доставать вареную бумагу и выкладывать ее на тарелку.
— Но ведь, фальшивое завещание… это же не означает, что не было завещания настоящего?
— Логично. Тут нельзя спорить. Извините, я вам не предлагаю, — он полил вареные газеты кетчупом и стал есть, — мне практически безразлично, чем питаться.
— Приятного аппетита.
— Благодарствуйте.
Митя посмотрел с тоской на мокрые штрипки захаровских штанов, на его бледные неприятные ступни.
— Мне, в каком-то смысле, интересно было, — говорил он, жуя и ловко орудуя вилкой, — ведь, это и меня касалось. Опять же, научный аспект. Так или иначе, я был лучшим из искателей потомков Яцека. Уже в пятьдесят шестом году в Уругвае я нашел последнего его отпрыска. Кроме него, наследников к тому моменту уже не осталось, можете мне поверить. Если не верите, ищите сами. Сам я после пятьдесят шестого года угомонился, меня больше эта ерунда не интересует. Вот. Его звали Доминикос Папандреас, он работал на бензоколонке на шоссе между Мальдонадо и Монтевидео. Все было очень просто, я подъехал, заправился, посадил его в машину и увез. Мы поговорили. Он слыхом не слыхивал ни про какое завещание.
— Может, он соврал?
— Нет. Я умею задавать вопросы. Он не соврал. Он был правдив, как на Страшном суде.
— Вы его убили?
— У меня не было заранее плана, что с ним делать. В том смысле, что я не знал что делать, если бы оказалось, что он может снять проклятие. Человек, способный совершить такое, очень сильная фигура. Трудно решить, как поступить. Это же такая бомба… А Доминикос Папандреас… что тут говорить.
— А в истории с Энгельгардтом вы знаете, как поступить?
— Нет, — он достал сигареты, закурил.
— Почему? Вы скрываете, не хотите говорить?
— Что мне скрывать? Вы видите, я живу открыто. Рассказываю всё. Скрывает тот, кто боится. А мне чего бояться, скажите на милость, молодые люди? Мне-то чего бояться?
На этом Митя и Станислав Сигизмундович ушли. Встреча почти ничего не прояснила. Они, в результате, узнали только то, что на Энгельгардта кто-то точит зуб, а кто-то другой стоит за него горой. В сумме это давало ноль, только ноль динамический. Вот и всё.
Митя
Дома у Блюма жизнь входила в обычное русло. Тетка повеселела. Кирилл Сергеевич опять торговал искусством, трещал по телефону, опять начал распевать песенки — это был хороший признак. Вернувшийся с неудачной встречи на Онежской, Блюм застал Madame и Кирилла Сергеевича за игрой в лото.
— Вы что, спятили? — издевался Блюм, — где вы его взяли?
— Не мешайте, мальчик, — отмахивался от него дядька, — вам еще рано играть в азартные игры.
Через две минуты Митя присоединился к игре, а кончилось тем, что они втроем совсем поздно вечером пошли в кафе. Ели чахохбили, шашлыки, зелень и долму. Запили все это огромными чашечками капучино и вернулись домой. Спать.
После кофе, ворочаясь в постели, Митя слышал через закрытую дверь шуточки Madame по поводу дядькиных переломов, ее смех. Потом она спросила:
— А ты, пупсик, уверен, что Митю надо было извлекать оттуда?
— Представь, да, — ответил Кирилл Сергеевич после паузы.
— Думаешь, имело смысл?
— Имело, имело. Они же люди.
— Ты не боишься?
— Только дураки не боятся. И подонки.
— Как мне повезло с мужем, — рассмеялась она, — и не дурак, и не подонок!
В дверь длинно позвонили.
— Кого там еще, на ночь глядя?
Приглушенные голоса в прихожей.
— Митя? Митя? Не спишь? Митя, выходи, к тебе пришли.
Путаясь в рукавах, Блюм вышел в коридор. Ганя мрачно посмотрела на него. Она была домашняя — в халате и тапках.
— Мухтар умер. Пойдем.
На лестнице она очень больно и зло сжала ему локоть:
— Даже собаки умирают. Даже собаки. А мы, черт дери. Мухтар умер. Ты понимаешь? Мухтар умер. Нет больше старика моего любимого, — и она заревела, как баба; смешно, некрасиво и горько.
Они поднимались по лестнице, и это была совсем чужая лестница. На ней было чисто и пустынно. Двери чужих квартир не были обиты дерматином на вате, не было железных дверей. Просто деревянные, крашеные темной охрой, без номеров и половиков. На стенах не было надписей, не было запахов кухни и табака. Ганя плакала навзрыд, и лестница отзывалась мертвым эхом.
Они вошли в черный проем, прошли через длинную прихожую. Мухтар лежал на кушетке.
— Вот и всё, — сказала Ганя, хлюпая носом, — вот дура, разложила тут его медали, награды. Чемпион, сторожевая собака. Что я говорю? Что я говорю? Мячик — его любимая игрушка была. А теперь… — и она опять заплакала.
«Артур Машт-Али» прочитал Блюм на собачьей грамоте, вот значит, как тебя звали. Митя погладил пса по голове. Уши Мухтара затвердели, он был уже совсем не тот.
В комнату вошел человек. В пиджаке, брюках. Какой-то никакой, как манекен, сбежавший из магазина, только с усами.