Время грозы
Шрифт:
Джек остро, в который уже раз, ощутил свою причастность к ним — Горетовскому, Извековой, Румянцеву, Устинову, Чернышеву. Даже к русскому императору, хотя тот все-таки несколько в стороне.
Этого не преодолеть, никакая женитьба не поможет.
Кажется, мое место — там, сказал себе Макмиллан. У Румянцева никого не осталось, только я. Не зря же свечусь в темноте, пусть не так ярко, как светился Горетовский.
Но на это надо решиться. А решаться — трудно. Немыслимо трудно.
— Судья, — прозвучало из закрепленного на воротнике
— Под замок обоих, — распорядился Джек.
— Сделано, — ответил итальянец, — ждем вас.
— Иду. Но кто кого избил, кто более виновен, это суду решать.
— Конечно, Судья.
— Да, Агату тоже под замок. Думаю, причина в ней. Под замок. Скажите — я приказал.
— Хорошо, Судья.
Макмиллан свернул в боковой коридор.
— Судья, — раздался новый вызов, — у Марии схватки!
— Так вызывайте Губера, — ответил Джек.
— Он здесь…
— Вот и хорошо, — обронил Судья, сдерживая раздражение.
Устинов вернется — буду решаться, мрачно подумал он. Это — для него, для Федора. Вот только Второе Поселение заложим… И строительство начнем…
Устал, признался себе Джек. И уже знаю, какое решение приму. К Румянцеву, да… По крайней мере — на время. Или…
— Судья, здесь Розумецкий. Профессор Румянцев на связи.
— Джек, приветствую вас, — произнес Румянцев.
— Здравствуйте, Николай, — сказал Макмиллан. — Рад, что ответили.
— Как же не ответить, помилуйте... Вот от Владимира Кирилловича вам поклон.
— Спасибо, — ответил Джек. — Вы, Николай, получается, в поезде? Вероятно, говорить неудобно?
— Здравствуйте, Судья, — раздался голос императора. — Это Владимир Романов.
— Ваше величество, — отозвался Макмиллан.
— Я попросил Николая Петровича сопроводить меня, — объяснил император. — Царствие Небесное Ивану Михайловичу… Если у вас что-то приватное, — добавил он, — то я выйду, вы беседуйте спокойно.
— Не настолько приватное, — ответил Джек. — Даже лучше, чтобы вы слышали. И — мои соболезнования.
— Это был сильный человек, — сказал император. — Мудрый и бесстрашный. Великий человек. Может быть, следует считать за удачу то, что именно на его правление выпали такие страшные потрясения… Спасибо за соболезнования, Судья.
— Ох, страшные!.. — Румянцев не посчитал нужным скрывать иронию. — Помнится, Максим Горетовский на этот счет высказывался… Вы, кажется, имели удовольствие прочесть «Век-волкодав», Владимир Кириллович? А? Кстати, вы, Джек, тоже ведь читали?
— Да… — император словно размышлял вслух. — Горетовскому было с чем сравнивать…
— Возможно, мне тоже будет с чем сравнить, — четко проговорил Макмиллан.
Он вдруг понял, что решение придется принимать прямо сейчас.
— Джек, — голос Румянцева стал серьезным. — Это требует объяснения. Прошу вас.
— Что ж. Вот мои намерения. В январе мы
— Ого, — откликнулся профессор. — Уж вы-то, Джек, с вашими характеристиками… ну, вы понимаете… уж вы-то можете быть полезны в высшей степени! Мои возможности сейчас несколько ограничены, но при вашей помощи… Однако осознаёте ли вы, что это может оказаться… эээ… надолго… если не более того?
— Осознаю, — твердо ответил Макмиллан. — Располагайте мною.
— Спасибо, — серьезно вымолвил Румянцев.
— Спасибо, Судья, — отдаленно прозвучал голос императора.
— До свиданья, — Джек отключил связь.
На сердце стало немного легче. Да что там — гораздо легче.
Впереди пять месяцев. Надо использовать с толком.
Ну, к делам.
35. Вторник, 1 сентября 1998
Дверь барака с грохотом распахнулась.
— Вставать, собаки! — с азиатским акцентом гаркнули от входа. — Строиться, жрать, работать!
Заключенные посыпались с нар. Четверо смуглокожих вертухаев пронеслись по проходу, раздавая удары направо и налево — кому сапогом, кому прикладом.
Мимо Максима, как обычно, промчались, словно не заметив. Непонятным образом он унаследовал от Миши Гурвича репутацию человека, с которым лучше не связываться. Псих, да к тому же светится в темноте…
А сам Миша все-таки умер в январе девяносто третьего. Заболел чем-то и сгорел за неделю.
Максиму его не хватало.
Что до репутации — то он, само собой, не возражал. Вохра не трогает, кум, и тот сторонится, а свой брат рядовой заключенный побаивается. Авторитеты же — по-своему уважают.
Барак почти опустел.
— Эй, Америка! — позвал Бубень, смотрящий барака, да и всего лагпункта. — Подгребай, в сику раскинем!
— Не хочу, — буркнул Максим. — Жрать пойду.
— Ты вообще уже? — удивился Бубень. — Самому ходить… Да вот сейчас Зинку сгоняем. Зинуль! — Бросил он. — Ну-ка, мухой!
Из дальнего угла томно пропели:
— Да ну, Бубенчик, я же утомимшися…
— Кому сказал, — не повышая голоса, обронил Бубень.
— Ну, иду, иду… Ох…
— Паскуда… — процедил кто-то из шестерок. — Прошмандовка…
— Не трожь, — отрезал смотрящий и снова позвал. — Ну, иди, Америка! Не хочешь в сику, давай в буру. Или в преферанс этот твой. Да вот хоть на Зинку!
— Не хочу, — повторил Максим. — Отстань.
— Дело твое… Ты гляди, будешь Зинкой гнушаться, или там Веркой, — обдрочишься, шерсть на ладонях вырастет.
Шестерки подобострастно заржали.
Началась игра в сику. Вскоре уголовники уже хрипло орали друг на друга, рвали на себе фуфайки, кто-то пытался ударить кого-то, по слову Бубня успокаивались, принимались дальше шлепать по нарам засаленными картами.