Время красного дракона
Шрифт:
— Кролик в жаровне, еще не приспел, румянится в печке, — громыхнула хозяйка заслонкой о шесток.
Придорогин чувствовал себя неловко, не знал, о чем говорить, но после стакана первача чуточку осмелел.
— У нас в НКВД, Ефросинья, подозрение на тебя возникло.
— В чем же меня опять сподозрили?
— Не знаю, как и начать, подозрениев много.
— Выкладывайте, Сан Николаич.
— Ответь вот, как и где прознала ты, что Аркашка твой пулей пробит, в Ялте лечится?
— В какой-такой Ялте?
— У моря.
— Про море и пулю ведаю из ворожбы, про Ялту слышу
— Мы в колдовство и нечистые силы не верим, Фрося.
— А кто вам спину тер в бане?
— В бане я угорел, мне показалось. Лучше скажи, с кем ты держишь тайную связь?
— С бабкой, Сан Николаич.
— С какой бабкой? Которая померла?
— А с какой же еще?
— Где она скрывается? — выпил второй стакан самогону Придорогин.
— В данный момент в горнице, под кроватью.
— Я хочу видеть ее.
— Ваше хотение будет исполнено, Сан Николаич.
— Ты знаешь — кто я? Я немножко начальник НКВД.
— А я маленечко колдунья.
— С тобой не соскучишься, Фроська.
— Пейте, кушайте, — заполнила хозяйка стакан в третий раз.
— Какой у тебя интерес поить и кормить меня?
— Пропуск в тюрьму получу, передачу деду унесу. Получу право на свидание с дедом.
— Накось, выкуси! — показал Придорогин кукиш. — Милиция не продается. Твой самогон я, считай, реквизировал. Ха-ха! И не морочь мне голову. Служба информации у нас работает отлично. А передачи своему деду ты и без меня каждый день переправляешь.
— Через кого?
— Через тюремного водовоза Ахмета и расконвоированного портного Штырцкобера, — одним залихватским махом проглотил четвертый стакан самогонки начальник НКВД.
За окном промелькнула тень — схожая с Трубочистом. Снова кто-то выстрелил из ракетницы. У соседей залаял злобно хрипастый волкодав. Придорогин расстегнул кобуру, предупредил хозяйку:
— Учти, если засада, ловушка, буду стрелять по-революционному, безжалостно, промеж глаз.
— Сан Николаич, смерть вам не угрожает. Вы умрете в Челябинске.
— Меня повысят? Переведут в область?
— Не знаю.
— Меня могут очень повысить. Федоров в Челябинске — мой друг.
— Вы все о делах, о службе, Сан Николаич.
— Я могутен и про любовь, интимность, так сказать.
— Я вам нравлюсь? Я красивая?
— Вам все дала партия, советская власть, штобы красивыми быть.
— Титечки-то мне дал бог, а не партия, не советская власть.
— Титьки и другие места у тебя, Фроська, в приглядности. Разболокайся и ложись со мной в постель. Для того я и прибыл, можно сказать.
— Как вы могли произнести мерзопакость такую? — достала Фроська из-за печки рогач.
— Чо ты невинницу-то разыгрываешь? К Порошину-то аж на третий этаж лазила. Ха-ха!
— У нас любовь была.
— И я тебе не мотоцикл предлагаю, Фрось.
— Кролик-то зарумянился, — достала хозяйка жаровню из печки. — Под мясо в чесноке и новый стаканчик прокатится.
Придорогин пил, ел, но замысла не терял:
— Ты мне зубы не заговаривай, разболокайся, до пролетарской гольности с полным согласием.
Фроська долго отбрыкивалась, хохотала, но, в конце концов, согласилась:
— Ладнось,
Придорогин разделся до белых кальсон с подвязками, бухнулся на пуховую перину, спрятал револьвер под подушку.
— Хитрит девка! Полагает, будто я изрядно пьян, потому усну. А я не буду спать, подожду.
Хозяйка побренчала чашками, убрала жаровню с половиной оставшегося кролика в печку, погасила керосиновую лампу. Придорогину показалось, что перед ним появилось откуда-то страхолюдное существо, а не Фроська. Очень уж много выпил.
— Я пришла! — раздался шепот.
— Ложись, желанная!
— Не пожалеешь?
— Сиять буду всю жизню!
Она прилегла рядом, чуть отстранясь, затихла. Придорогин хотел поерошить ласково ее рыжие космы, но наткнулся на что-то склизкое, омерзительное. В нос шибануло тошнотворное зловоние. И в этот миг за простенком, где-то на улице прозвучал глухо выстрел из ракетницы. Огненный, брызгающий трескучими искрами шар упал перед самым окном, ярко осветил горницу. Придорогин увидел лежащую рядом мертвую старуху, с проваленными глазницами, струпьями, редкими остатками кожи. Он вскочил судорожно с постели, но успел выхватить из-под подушки пистолет. Придорогин разрядил в мертвую бабку всю обойму, закричал и выбросился в окно, выбив раму своим обезумевшим телом.
Какая-то собака кусала его, лаяла, рвала кальсоны. А он перемахнул через заборчик и побежал к реке, держа в руке револьвер. Фроська и чертенок сидели на крыше бани, смотрели, как прыгал через плетни начальник НКВД. Еще одна ракета — и Придорогин достиг причала, бросился в пруд, поплыл. А до другого берега — почти верста. Недавно посеред реки опрокинулся паром, много людей утонуло.
Цветь тринадцатая
Гриха Коровин надернул суконные рукавицы-вачеги, взял совковую лопату и начал бросать доломит в огненную пасть мартена. В завалочном окне печи буйствовали оранжевые вихри, роба дымилась от адского пекла, искры вылетали из утробы печи — крупные, как пчелы, норовя ужалить, прожечь. Через порог завалочного окна заструился тонкий ручеек жидкого металла. Если разъест порог, металл хлынет на пол, на подъездные пути, загремят взрывы. Гриха поправил порог, возвысил его, оборвал малиновую струйку. Пот катился с лица, рубаха под суконной робой взмокла, пол под ногами закачался. Коровин отбросил лопату, хотел опустить массивную заслонку, но появилась лаборантка Лена. Пришлось черпать металл для пробы.
Лена глядела завороженно на расплавленное варево в печи, из которого выскакивали то протуберанцы, то темные змеи. Гадюки поднимались прыгуче и стремительно на полметра, изгибались в разные стороны и ныряли в свое красное тяжелое озеро. Гришка закрыл заслонку, снял вачеги, подсолил в кружке воду и выпил ее жадными глотками.
— Я билеты в кино взяла, — улыбнулась Ленка, тряхнув пшеничными кудряшками.
— На Чарли Чаплина?
— Нет, на Карацупу.
— Про чо там? Про любовь?
— Про собаку.