Время красного дракона
Шрифт:
— Первый удар кувалдой по голове Веры нанес я, Аркаша.
— Каким образом?
— Она ведь побывала у меня в колонии. Я умышленно показала ей, как мы протыкаем трупы ломами.
— Ты садист, Мишка. Зачем ты это сделал?
— Они, художники, оторваны от жизни, Аркаша. Я окунул Мухину в действительность, в реальность.
— Так можно и убить художника.
— Приходи вечером, Аркаша. Фрося ждет тебя. Там и поговорим о художниках.
— Разумеется, приду. Рискуешь ты, Миша, из-за меня. Вдруг настучит кто-нибудь.
— Извернемся как-нибудь. И есть у меня задумка —
— Не думаю, что это возможно, Миша.
— До встречи, Аркаша!
Провожали на вокзал Веру Игнатьевну — Порошин, Функ и Шмель, подошла и Людмила Татьяничева. Шмель ведь не участвовал в разрушении скульптур. И напротив — он загораживал грудью одну из гипсовых фигур. Мухиной показалось, что Шмель пытался спасти Фроську.
— Спасибо вам, в тот страшный час вы были моими единственными защитниками, — благодарила Вера Игнатьевна Татьяничеву, Функа и Шмеля.
— Какие мы защитники? Струсили мы, — вздохнула Татьяничева.
— А комиссия находилась в состоянии коллективного психоза. Как наблюдатель и врач — констатирую, — отметил Функ.
Порошин не знал подробностей события, но рассуждал:
— Виновных, наверно, нет. Стечение обстоятельств, ситуация. Председатель комиссии Коробов — хороший человек, но в искусстве — ни в зуб ногой. Берман испугался, что изваяли врагов народа. Я бы не нашел выхода из такого положения. Сложное время. Обострение классовой борьбы.
Шмель не согласился:
— Врагов народа и надо было разбить. А почему крушили Шатилина, меня, Женю Майкова?
— Я не верю, что Григорий Коровин — враг народа, — сказала Мухина.
— И я не верю! — поддержал ее доктор Функ.
Шмель провоцировал:
— НКВД не арестовывает безвинных.
Порошин пожалел, что взял на вокзал Мордехая. Сексот явно переигрывал, вносил дискомфорт в беседу.
— А вы знали, Вера Игнатьевна, в Москве профессора Порошина? — начал отвлекать внимание Аркадий Иванович от своего верного сексота.
— Кто же не знал в Москве Порошина? — посмотрела пристально Вера Игнатьевна на Аркадия Ивановича. — Но ведь профессора арестовали. Между прочим, вы похожи на него. Наверно, родственник, племянник?
— Я сын профессора Порошина.
— Извините, — замолчала неловко Вера Игнатьевна.
Шмель заповодил своими круглыми ушами:
— Разве ваш батюшка арестован?
— У меня нет о нем никаких сведений.
— Несчастье-то какое, просто беда, — засокрушался Шмель.
Сочувствие Шмеля было настолько слащавым и фальшивым, что вызывало раздражение. Порошин отвел под локоть своего сексота в сторону и дал ему задание:
— Видишь вот там, Мордехай, женщина в мехах?
— Вижу, Аркадий Ваныч.
— Ты знаешь, кто это?
— Известно, сие супруга секретаря горкома партии Бермана.
— Выясни, кого она провожает, о чем говорит? Не спускай с нее глаз, это очень важно, ответственно. В общем покрутись возле нее два-три дня.
Шмель засеменил по перрону, надвинув кепку на глаза, оттопырив еще больше свои уши-лопухи. Он не удосужился даже попрощаться с Мухиной, ушел, как охотничья собака, по следу.
— Какая неприятная личность, — брезгливо поморщился
Порошин вступился за своего помощника:
— Внешность часто обманчива. Шмель — хороший парень.
— Значит, сын его будет подлецом или внук. Из его рода должно выползти насекомое! — не унимался Функ.
Мухина села в вагон, уехала, не имея никаких претензий к НКВД. Она была приятно удивлена, что в органах есть такие чуткие и вежливые люди, как заместитель начальника милиции Порошин. Про выстрел Придорогина Вера Игнатьевна действительно не помнила. Она его в мастерской тогда просто не услышала — от нервного потрясения. И когда Татьяничева позднее начинала при встречах в Москве напоминать Мухиной о событиях в мастерской, Вера Игнатьевна отвечала честно:
— Я почти ничего не помню...
Порошин проводил Мухину и сразу же вернулся в горотдел. Ему хотелось узнать, как держится на втором допросе Григорий Коровин. Бурдин рассказывал, что Голубицкий подписал признание в сущности без физического воздействия. В крайнем случае — синяков на его теле и лице никто не видел. Бурдин подвесил Голубицкого в камере-тире ногами к потолку, голого. Лейтенант ударил арестованного ребром увесистой деревянной линейки в междуножье всего один раз. Голубицкий завопил, будто с него живого сдирают кожу, заплакал, заскулил:
— Я во всем признаюсь! Я все подпишу!
Арестованные подписывали самые нелепые признания не только потому, что не выдерживали истязаний. Они общались в камерах с заключенными и быстро понимали: отрицание вины ничего не дает, не спасает. К высшей мере наказания приговаривали и тех, кто не признавал себя вредителем, шпионом, врагом народа. И даже напротив, кто помогал следователям, называл побольше сообщников, тот мог остаться в живых, получив десять лет, хотя бы в виде обещания. Терехов и Огородников дали показания на своего начальника Голубицкого. Тяжелые аварии в цехе были, за них надо было отвечать. Огородников ожидал, что начальник цеха быстро докажет несостоятельность обвинений. Он человек умный, грамотный, в почете. И тогда — освободят всех. Терехов чуял — насколько бесполезно сопротивление. Сталевара Коровина и Огородников, и Терехов сначала назвали при вопросе: «Кто ваши друзья, знакомые? С кем проводили вместе выходные дни, выпивали?» Но уже через два часа согласились: Григорий Коровин был членом подпольной организации, имел задание — взорвать мартеновский цех, предварительно сбросив в ковш с расплавленной сталью — директора завода Коробова и секретаря горкома партии Бермана.
В НКВД избивали арестованных не так уж часто. Пушков и Двойников умели уговаривать подследственных, убеждать их в необходимости подписать какое-нибудь признание. Степанов тоже не бил подследственных, он просто не давал им воды, держал их на ногах по двое-трое суток. Круто обращались обычно с упрямцами, гордецами, личностями буйными, которые бросались в драку, оказывали сопротивление, норовили ударить следователя. Григория Коровина привязали к опорной бетонной стойке, колотили, пинали его часа три, пытали электротоком. Дважды он обманывал Бурдина: