Время летних отпусков
Шрифт:
«И почему не может понять человек: что ей за радость? Никакой радости не принес он ей. А ей хочется, радости. Нужно».
— Знаешь, — язвит Глеб, — эдак на базаре прицениваются: выгодно или нет? Так не бывает, если… любят. Любовь — это уж одно из двух: есть она — значит, есть, нету — нет…
Она долго не отвечает, раздумывая. Потом из стороны в сторону качнулся узел русых волос: не согласна.
— Нет… Я ведь, Глеб, не девчонка. Это девчонки так умеют: раз — и влюбилась по уши. И уже ей никуда не деться. На то они и дурочки… А потом, когда постарше, все иначе. С первого
Светлана вдруг оживилась, будто что-то найдя вдруг, обернулась к Глебу:
— Любовь можно растить, понимаешь? Можно растить, а можно не давать ей расти… Понимаешь?
Он сидел понурясь и отрывал у кепки козырек. Сидел и ничего не хотел понимать.
А она стояла и смотрела на него сверху вниз. Сверху вниз, с жалостью, сочувствием и — как будто впервые видя.
Это можно: заставить себя снова, как будто впервые, увидеть то, что уже давно знакомо, — человека, комнату, вещь. Отвернуться или закрыть глаза, а потом открыть — и увидеть как будто в первый раз. Все сразу, и каждую черточку в отдельности.
Глеб Горелов.
Он — большой, с плечами крутыми, широкой — под ордена — грудью. Голова тоже крупна. Открытый лоб, от которого мыском убегают назад прямые темные волосы. Твердых линий подбородок наискось рассечен шрамом. Брови густы и решительны. А ресницы опущены сейчас долу, и не видно, какие у него глаза. Глаза же у него синие…
Они умеют быть ласковыми, эти глаза, и простодушными, как лесные цветки. Могут быть холодными, как свежий срез металла. Могут быть насмешливыми, и тогда в прищуре их таится голубизна…
Могут быть мутными, как болотная жижа. Пьяными… Но тогда меняется и все остальное. Узкими и безвольными становятся плечи. Растрепанные волосы скрадывают лоб. Шутовски выламываются брови. Расплываются твердые линии подбородка… И нестерпимо бледнеет шрам.
Светлана вздрагивает, закрывает глаза. И открывает их опять. И — как будто впервые — видит его руки, Большие и работящие, такие смышленые и подвижные руки прирожденного механика. Про такие руки и говорят: «На все руки…»
Только из-за них можно поверить в человека. Даже полюбить. Даже… целовать их можно.
Светлана смотрит на Глеба — будто видит впервые.
Как же все таки случилось, что этот чужой человек стал ей не чужим? Cтал близким?
Случилось как то.
В Унь Яге редко появлялись новые люди. Большинство унь-ягинского населения — старожилы. Работали на промысле уже многие годы. Жили семейно. Издавна определились дружеские отношения одних, нелады других. Всем здесь известно заранее, что в праздник Ивановы пойдут к Петровым, а Сидоровы — к Гринбергам. И если бы вдруг оказалось, что Гринберги гостили у Ивановых, это было бы смещением всех понятий…
Стоит ли говорить, что, очутившись в Унь-Яге, Светлана тотчас же познала всю прелесть
Ведь она не только была здесь новым человеком. Она еще была и красива.
В канун Нового года конторские сослуживцы оживленно шушукались между собой. Хозяйки сообща опустошали окрестные магазины. А Светлана, досадуя на укороченный рабочий день, пошла домой.
Спала до девяти вечера. Потом надела праздничное платье, целый час заплетала и укладывала косу. Покончив со всем этим, включила радио и села слушать новогодний концерт.
— …А теперь — танцуем. Вальс! — объявил диктор.
В оконной проталине кружились пушистые созвездия снежинок. Кружились. Плавно зыбился вальс.
Светлана слушала эту музыку с грустной улыбкой: она вспомнила вечеринки в студенческом общежитии, кремлевский бал.
Слева, за стеной, уже пели. Пели дружно, с воодушевлением: «Я могилку милой искал…» А правая стена содрогалась от резвых дробушек.
Светлана повязалась платком, надела пальто и вышла на улицу.
Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи. Было нехолодно. Мороз лютовал в течение всего декабря и выдохся на пороге Нового года. Окна приземистых зданий, обычно все до единого окрашенные в оранжевое (иных абажуров в Унь-Ягу сроду не возили), сегодня искрились малиновым и зеленым, синим и желтым: огни новогодних елок сочились изо всех окон, расцвечивая сугробы снаружи.
Легкая пороша стелилась по дороге, засыпала цепочки следов — от дома к дому.
Сквозь кружево падающего снега Светлана увидела идущего навстречу человека. Шел он тоже по самой средине дороги. Тоже, как видно, не торопясь. Большой, облепленный снегом с головы до ног.
«Кто бы это мог быть?» Не узнала. Да и не все ли равно.
Она обошла человека стороной. И, когда разминулись, услышала:
— Светлана Ивановна!..
Она прошла еще несколько шагов, потом все-таки обернулась. Кто это?.. Вгляделась. А-а… Глеб Владимирович. Механик Горелов… Они часто встречались в конторе.
— С Новым годом, — подойдя, поздравил Горелов. — С новым счастьем.
— Спасибо. И вас также… Что это вы в такую ночь — на улице?
— А вы?..
Поглядели друг на друга и рассмеялись. Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи.
— Знаете что, — сказал Горелов и, озорно сощурившись, вытащил из-за пазухи бутылку с обернутым фольгой горлышком. — Знаете что, давайте вместе отметим это событие. Все-таки Новый год!..
— Новый год уже наступил. Поздно, — нашла предлог Светлана, чтобы отказаться.
Горелов огорченно почесал затылок. Потом, быстро сообразил что-то, отогнул рукав дубленого полушубка и поднес к глазам светящийся циферблат часов.
— Так ведь это по местному времени наступил. А по московскому — ровно через пять минут. А? Вы, кажется, москвичка, Светлана Ивановна?
И глазах Горелова она прочла просьбу. И вообще, несмотря на его шутливый тон, чувствовалось, что человеку сейчас далеко не весело.
Но к себе домой она его, конечно, пригласить не может. Ни в коем случае. Еще не хватало: привести гостя посреди ночи. Да и с какой стати? Ведь они едва знакомы.