Время Мortido. Опасные связи

Кутырёв Владимир Александрович

Чтобы обеспечить поддержку борьбе с безответственным вмешательством науко-техники в природу человека, за спасение ценностей жизни и гуманизма, человековедение должно радикально изменить содержание своей деятельности. Оно должно стать духовно-практическим, занятым внутренним, метафизическо–феоменологическим изучением человека, его совершенствованием и самосовершенствованием. Которому нет предела! Оно, как и вся философия, должно стремиться к союзу с религией против свободы внешнего научно-технического разума. От религии же мы вправе ждать защиты устойчивости общества, его традиций, «генома», а не того, что она освоила рынок и последние компьютерные модели. Этот союз откроет дополнительное гуманитарное пространство для проявления тех сторон нашего духа, которые не находят выражения в обстановке засилья рационализма и информационности. Духовно-практические потребности необходимо рассматривать как точку отсчета при биополитической экспертизе научно-технических проектов. Это предполагает, что на первый план выйдут экзистенциально-этические аспекты человековедения. Это соотношение естественного и искусственного, жизни и смерти, здоровья и болезни, вечных «констант» и исторической «меры» человека, его коэволюции с миром машин, вопросы биоэтики в предельно широком – до отношения ко всему

живому, и в самом узком смысле – отношения к самому себе. Особенность большинства подобных проблем в том, что, будучи универсальными, они не имеют универсального решения. Это проблемы выбора, самоопределения и образа жизни. Их обсуждение нужно больше для самовыражения, нежели предполагает нахождение какого-то единого и единственного ответа. Они бесконечны и всегда актуальны, ибо каждый живущий решает их сам, по-своему. Познание и деятельность при этом уступают место общению и диалогу. Живому, а не коммуникационному. Коммуникация – это то, что вместо диалога. При всеобщей коммуникации, доведенной до состояния (как теперь ее хотят усовершенствовать) «от мозга к мозгу», наступит всеобщее молчание. Возникает Человек молчащий.

Если из сказанного кто-то сделает вывод, что я предлагаю закрыть все центры исследования человека и вместо них открыть пивбары, то он будет прав только отчасти. Не вместо них, а при них – во-первых; во-вторых, мы полагаем, что наш читатель – пусть себя проверит – еще не стал жертвой машинного мышления и способен воспринимать метафоры; а в-третьих, данный акт был бы негуманен в отношении людей, которые стали преимущественно техногенными и тоже хотят иметь возможности для самовыражения. Однако поскольку для них человеческие проблемы лишь предлог для построения схем, графиков и типологий, с последующей математической обработкой и «ожелезиванием», то они здесь не должны задавать тон. Каждый имеет право на место в песочнице, пока не выбрасывает из нее песок. Феноменологические гуманитарные центры и журналы, в отличие от «гумано-лого-технических», видятся скоре центрами различного рода духовной помощи человеку, консультирования, медитации, философской терапии, включая терапию смыслоутраты. Это общественные органы если не любви, то сочувствия и понимания, а их внешняя деятельность будет направлена на оплодотворение такого рода ценностями остального мира. Это «церкви» для атеистов и агностиков. Только в этом случае можно надеяться на второе пришествие Будды. Или Христа. Вообще, на спасение Dasein – нашей формы бытия.

Познание и самопознание человечно, если осуществляется с позиций заботы о том, что познается, а значит ради его сохранения и самосохранения, ради дальнейшего развития, а не замены чем-то иным, всех, кто еще чувствует себя людьми, «снимающим» и уничтожающим. “Иное” позаботится о себе само. Чтобы противостоять движению по пути Mortido (влечения к смерти), мы должны видеть, как это делается. Прежде всего, в самой философии, в ее современных («постсовременных») формах.

3. Деконструкция человека (тело)

При феноменологическом восприятии человек предстает как тело. Т(ч)еловек. Что у него есть душа, психика, сознание мы до-мысливаем, воображаем, а непосредственно ориентируемся на выражение лица, глаз, походку и поведение. На то, что он говорит. Языком, голосом. Такой «наивный бихевиоризм» господствовал тысячи лет, до тех пор, пока культура не расчленила мир на внешний и внутренний, а у человека не увидела «безвидную» идеальную сущность. Самые могущественные и таинственные мифические силы проявляли себя в зооантропоморфном облике. Даже в развитых монистических религиях трансцендентный Бог, дьявол и ангелы имеют тело. Умервщляет человека старуха с косой, а его душу птицеобразные ангелы достают из груди, зацепляя крючьями, ибо она миниатюрная копия своего большого носителя. Зооантропоморфная картина мира казалась настолько естественной, что в форме тел воспринимались, ими называли все остальные, в том числе неорганические элементы сущего. Планеты и звезды – это небесные тела, их сочетания – «стрелец», «дева», «козерог»; время делят между собой драконы, собаки и обезьяны; тела бывают твердые, жидкие, газообразные; просто геометрические; есть тела-туловища – «корпуса» станков, кораблей, орудий и т.п.

С развитием хозяйства и познания живая картина мира изживалась, превращалась в метафору. От материального отделяется идеальное, от тела сознание, от души логос, вплоть до их дуализации как противоположностей. Поскольку природа лишается зооантропоморфных характеристик, то какие в ней тела? Это «объекты», «вещи», «предметы», а идеальное либо трансцендентально, либо особая субстанция и весь вопрос в том, как оно связано с материальным, как решается психофизическая проблема. Ею и была озабочена философия в качестве метафизики, да и вся традиционная культура до ХХ века. Точнее до лингво-семиотико-структурного поворота, на который, после возникновения информационной реальности, мы вправе смотреть как на ее предтечу. Отказ от вещей и субстратов, от онтологии и замена их языком, текстом и структурой есть, в сущности, начало трансформации предметной модели мира в информационную. Трансцендентальное гуссерлианство, знаковые подходы, семиотизация артикулировали тень, которую информационная реальность отбрасывала из будущего. Становление постиндустриальной цивилизации означает, что она стала настоящим, существуя рядом, вместе, а потом проникая внутрь вещно-событийного мира.

По мере проступания из тени контуров новой модели реальности трансцендентализм, семиотизм, структурализм и т.д. сменялись текстуализмом, постструктурализмом, деконструкцией тем, что обобщенно принято называть философским постмодернизмом. По аналогии со структурно-лингвистическим, можно, по-видимому, говорить о более крутом повороте в том же направлении – информационно-когнитивном и его гуманитарном выражении в постмодернистской культуре. Или о перерастании лингвистической революции в информационную. Без усмотрения этой связи информационная реальность проявляет себя в ложном свете: как «изм», как идеология и таком качестве начинает говорить от имени всей эпохи постмодерна. Это искажает, сужает ее до постмодернизма, из-за чего постмодернистское философствование для тех, кто хочет искренне в нем разобраться, предстает, по выражению одного из отчаявшихся в подобном занятии, «сплошной непонятностью». Ничего удивительного. Постмодернизм допускает, даже предполагает превращение других авторов и тем более читателей в некий материал, сырье, объект манипулирования при производстве собственных текстов. Такова конструктивно-деятельностная установка, принципом функционирования которой является не истина, а достижение поставленной цели. Эффект, эффективность. Ее особенности весьма картинно обрисовал Ж. Делез: «В то время меня не покидало ощущение, что история философии –

это некий вид извращенного совокупления или, что тоже самое, непорочного зачатия. И тогда я вообразил себя подходящим к автору сзади и дарующим ему ребенка, но так, чтобы это был именно его ребенок, который при том оказался бы еще и чудовищем. Очень важно, чтобы ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор в самом деле говорил то, что я его заставляю говорить» 36 . Чтобы не стать, «ничего не поняв», жертвой столь оригинального методологического подхода, заслуженно принесшего Ж. Делезу славу виртуоза в трак(х)товке других авторов, кроме личной бдительности, надо помнить, что в наше время все товары продаются в обертках и яркой упаковке. Чем опаснее продукт, тем затейливее тара. Чтобы избежать несварения головы со всеми вытекающими отсюда последствиями, постмодернистские тексты не следует употреблять без расшифровки и демистификации. Их нельзя принимать за чистую монету. Гениальность не гарантирует благомыслия.

36

Делез Ж. Ницше. СПб., 2001, С. 171-172.

Их изготовляют те, кто в лучшем случае не ведают, что творят, игроки, а в худшем – люди, чье сознание похищено постчеловеческой реальностью, через которых говорит и наступает Иное. Еще недавно постмодернизм дружно и резко критиковался; теперь, во избежание прослыть отставшим от прогресса, этого делать нельзя; так, чуть-чуть. Более того, самые прогрессивные философы уже объявляют об его собственной смерти. Мы будем – «посредине», стараясь держаться здравого смысла.

Резонно ожидать, что информационная модель мира должна вести к умалению предметности, особенно ее живых форм. Идеологическая загадка постмодернизма в том, что в нем, напротив, провозглашается телоцентризм. Его внимание сосредотачивается на телесности. Телоцентризм противополагается логоцентризму и должен, по декларациям, заменить его. Девиз «от слова к телу», призывы к телесной парадигме культуры, к переходу от вербальности к зрительным образам, от мысли к плоти стали общим местом постмодернистского философствования. Непрерывная профилактика здоровья, порнографическая эксплуатация и косметизация тела, распространение фитнес-практик («мышечная косметика») как будто дает для этого основания. Однако не менее известен и лозунг «смерти человека», стоящий в одном ряду, вернее победно завершающий борьбу с логоцентризмом. А предшествовали ему отряды идей и аргументов против этно-фалло-фоноцентризма, свойств и органов, сопряженных с человеческой телесностью.

В контексте современной культуры понятие этноцентризма относится не к какому-то отдельному этносу или культурам, а человечеству в целом, характеризуя его как форму бытия, отличающуюся от других возможных форм. Оно является своеобразным аналогом «идолов рода» Ф. Бэкона, как бы второе имя человечества, выражающее его многообразие и в то же время универсальность. Борьба с этноцентризмом – это борьба с антропоцентризмом, отрицание человека в качестве культурно-исторического существа. Фаллоцентризм при поверхностном толковании представляется как обозначение мужской субъектности и патриархального общества, а его критика – подарок-дань феминизму-гендеризму, находящему некое удовлетворение в деградации человека и распаде природогенной ценностной иерархии: наконец-то все равны. Фактически это оригинальный символ любого индивида как конкретного телесно-духовного феномена, обладающего полом, возрастом, расовой и национальной принадлежностью. Гени/т/ально центричное обозначение естественности людей, их включенности в биоту. Борьба с фаллоцентризмом – это борьба с телоцентризмом, отрицание человека в качестве живо(тно)го существа. Соотношение между понятиями этно и фаллоцентризма сравнимо с соотношением понятий человека и индивида. Индивид – тоже человек, но с «определенным артиклем». Правда, вопрос с этно-фаллоцентризмом можно считать решенным раньше возникновения постмодернизма. Он перестал стоять сразу после семиотического поворота, да и идеализм рассматривает cogito преимущественно как бестелесное. Фоноцентризм сопротивлялся дольше, ибо в речи он проявляется в образности и звукоподражательных словах в силу ее сцепления с характером своего носителя. Связь речи с жизнью людей незримо (беззвучно) присутствует при ее самом широком толковании, прорываясь и в язык, когда его берут не в виде абстрактных отношений и искусственный, а как естественно-социальный. Это предметное взаимодействие человека с миром. Как живой феномен человек «фонит», шумит, жестикулирует. Есть язык поз и движений, смеха и плача. Борьба с фоно-центризмом – это борьба с эмпириоцентризмом, отрицание человека в качестве чувственного существа.

Как совмещается телоцентризм с анти– этно-фоно-фаллоцентризмом? Никак. Они друг друга опровергают. Все мы пока «этно», т.е. представляем ту или иную культуру, «фоним», т.е. говорим на том или ином естественном языке и имеем субстратное или (и) функциональное отношение к фаллосу. Если же в центре культуры и мира действительно оставляют тело, то оно какое-то странное: «без органов» и «без пространства». Воистину клубок парадоксов и противоречий. Как змей, обвивающих тело Лаокоона, чтобы задушить Героя.

Когда роль явления падает, его значение может возрастать. Чаще всего так и бывает. Все объявляется телом. Душа – тело, письмо – тело, наряду с телами природы появились «тела мысли», дигитальные тела и т.д. «Тело может быть каким угодно; это может быть какое-то животное, тело звуков, души или идеи; оно может быть лингвистическим телом, социальным телом, некой коллективностью» 37 . Если все – тела, то особенного тела, живого тела в его специфической идентичности – нет. В отличие от феноменологической архаики, когда антропная парадигма рассматривала неживое по подобию живого, и метафизического метафоризма, когда тело, не теряя самости, служит про-образом описания окружающего мира, в постмодернизме оно отождествляется с любой, в том числе неживой реальностью. Это некое «нечто», единица, элементы множественного сущего, взятые, однако, не в их разнообразии, а в их одинаковости. Универсальное бескачественное тело является «образным аналогом» информации и количества, так называемый «симулякр». Он(о) их воплощает. Для собственно информационной реальности достаточно чисел и «пустых знаков», но если через эту призму смотреть на материальный мир, ее приходится наделять субстратностью – в виде тел. Почему не вещей? Потому что за пределами вещи остаются живые формы бытия. Телом же можно обозначить все. К человеку можно отнестись как к вещи, но вещь – не человек.

37

Делез Ж. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза. М., 2000. С. 346.