Время - московское!
Шрифт:
— Так мы же их после этого р-распылим!
— Верно. Именно поэтому клоны снова все попытаются свалить на манихейский терроризм. Дескать, вот кошмар какой, манихеи нелюди, звери, надо же… Они могут даже так подстроить, чтобы и пару своих кораблей атомными зарядами зацепить. Но фактически выйдет так, что именно мы потеряем десятки кораблей и надолго утратим способность к серьезным наступательным операциям. А клоны тогда получат известное пространство для маневра. То ли думать как дальше войну вести, то ли все на мир сворачивать, без аннексий и контрибуций.
— Тебя послушать,
— А не надо, чтобы все адмиралы были совсем звери. Я допускаю… точнее, не я, а люди поумнее меня так считают… что это самодеятельность одной-единственной очень могущественной персоны. Под которой работают либо оперативники разведки конкордианского флота, либо «Аша», заотарская спецслужба. То есть можно так сказать, что «ядерное манихейство» существует, и оно действительно очень опасно, только гнездится оно вовсе не на Глаголе. А внутри самых что ни на есть официальных конкордианских ведомств. Соображаешь?
— Соображаю. А наши что себе думают? Вот почему всё то, что ты мне сейчас рассказал, не изложено в атомном приказе? Понимания было бы больше.
— Откуда я знаю, что наши… Может, панику не хотят сеять раньше времени. В конце концов, ты же понимаешь, что все эти умозаключения держатся на очень зыбких фактах.
— Нет, вот этого я как раз не понимаю. Ты все так красиво рассказал, а теперь — «я не я и сказка не моя»?
— Это потому, что сказка действительно не моя.
Меркулов с крайне недовольным видом примолк, задумался. Потом заговорил новым, нехорошим голосом:
— Так. Вот теперь ясность полная. Мы идем к Паркиде. Нас там уже много, а сейчас еще больше станет. «Ушаков» идет, «Потемкин», «историки» эти ваши снова подтянутся… Линкоры… Там мы выхватываем от клонов ядрен батонами по полной. Скажем, половину вымпелов мы теряем… Но половина-то вымпелов останется. Пусть даже треть… И вот тогда получаем наконец разъяснительный приказ. «Звериная сущность конкордианской иерократии», «Принести справедливое возмездие». «Раз и навсегда покончить». И ни у кого рука уже не дрогнет. Тут «Конусы» и пригодятся… И не только на Вэртрагну хватит… А где «Конусы» закончатся, там можно и бомбами, и калифорниевыми пушками поработать… Зато потом все довольны. Никаких вопросов. Никаких проблем с оккупацией, Была Конкордия — и нет Конкордии. Законно. Такой план? Такой план, Саша, да? С этими словами Меркулов начал застегивать китель.
— Погоди, Богдан… Ты чего это?
Я испугался одновременно двух вещей.
Во-первых, Меркулов явно собирался куда-то идти и с кем-то ругаться черными словами. Поскольку ругаться имело смысл как минимум с ближайшим контр-адмиралом, а лучше уж сразу с главкомом, ничего, кроме разжалования и штрафной эскадрильи, кавторангу не светило.
А во-вторых, сказанное Меркуловым было подозрительно похоже на правду. На Глаголе сама по себе «реабилитация» манихеев казалась чем-то столь важным и самоценным, что думать о тех конкретных решениях, которые будут приняты Советом Обороны на основании донесений Индрика и Колесникова, лично мне не хотелось. Я бы даже сказал, не моглось.
Какая разница, если добыты столь ценные сведения?
А вот Меркулов, который в отличие от меня, мечтательного, мыслил в русле весомой и зримой военной практики, выводы сделал быстро.
— Я чего? Я ничего. Я в этом участвовать не буду.
Меркулов потянулся за портупеей, которая висела за моей спиной.
— В чем это ты участвовать не будешь, товарищ кавторанг? — спросил я невинным голоском.
Я лихорадочно перебирал варианты. Схватить его? Задержать силой? Дать в морду? Да он же меня убьет… такой быкан!
— А в этом вот всем. План они выдумали. Комбинацию… Клаузевицы! Дойду сейчас до ближайшего «контрика», пусть он меня арестует. Пусть сам «Конусы» свои по гражданским запускает.
Я решил, что все-таки попытаюсь задержать его. Но вот прикасаться к нему сейчас нельзя — взорвется.
Значит, действовать можно только уговорами. Как говорится, добром и лаской. Если не получится — я ему не доктор.
— Ты, кавторанг, не принимаешь во внимание одного обстоятельства.
— Какого? — спросил Меркулов, застегивая пояс.
— Тебя с корабля снимут.
— Это они могут… Они мо-огут, — распевно повторил он.
— А корабль без тебя к Паркиде пойдет, в бой.
— Пойдет. Ой пойде-от…
— Ну так ты трус, значит.
— Ой тру-ус… Повтори?!
«Сейчас он мне врежет».
— Трус ты, говорю.
— Повтори. — Пальцы Меркулова, поправлявшие кобуру, замерли в аккурат над пистолетом.
— Трус. Шкура.
Меркулов грузно осел обратно, на диван. Его правая ладонь обмякла на рукояти «Шандыбина».
— Разъясни.
— Ты — комкрыла. У «Нахимова» какой приказ? Выдвинуться к Паркиде, сам сказал. А у тебя какие обязанности? Руководить в бою вверенным тебе соединением. А ты, значит, сейчас идешь в контору, заявляешь открытое неповиновение. Тебя арестовывают и штабным «Кирасиром» свозят в карцер на ближайший транспорт. На твое место ставят зама, «Нахимов» уходит к Паркиде, в пекло. Там может быть что угодно. Мы не знаем что. Положим, умные люди правы и клоны наносят ядерный удар. И, представь себе, «Нахимов» получает атомную торпеду. Полторы тысячи ребят сгорают вместе с кораблем. А ты сидишь, как мудак, в карцере. Живой. С тобой военная прокуратура нянчится. А ребята сгорели. А тебе… тебе вместо вышки прописывают дурку. И сидишь ты в дурке, на манной кашке. А ребята сгорели. А ты должен был с ними… А ты не с ними. Нравится?
— Б…
— Вот и я о том же.
— А если… А если не сгорим? Если до «Конусов» дойдет? — В глазах Меркулова стояло отчаяние.
— Вот если дойдет — иди сдавайся кому хочешь. Твое право. Хотя нормальный русский офицер приказы не обсуждает, а выполняет.
— Я по гражданским гвоздить термоядом не буду.
— По гражданским и я не буду.
— Слово?
— Слово.
Потом мы пили натуральный лимонад, ели шпроты и копченую колбасу из командирского пайка Меркулова. От коньяка я отказался. Меркулов, к моему удивлению, не настаивал.