Время - московское!
Шрифт:
Таня почувствовала укол самолюбия. В целом она была совершенно согласна с советчиком. Но очень уж не любила, когда ей дают подобные советы.
— Почему вы так считаете?
— Потому что я давно знаю своего папу.
— Он чудовище? — поинтересовалась Таня язвительно.
— Почти. У него было что-то около десяти жен. И несметное количество любовниц. Насколько я знаю, сейчас он тоже… в общем-то… женат. По крайней мере о разводе он мне ничего не сообщал. Хотя допускаю, что просто забыл.
— Ах! Меня пристыдили! — Таня сердито вздернула носик. — Увожу мужей-режиссеров
— Не обижайтесь. Просто вы такая молоденькая… Не хочу, чтобы он сломал вам всю жизнь.
— Да с чего вы взяли, что я молоденькая?
— Ну… С чего… Просто смотрю на вас… — Офицер в первый раз за весь разговор улыбнулся.
— А что в вашем понимании значит молоденькая?
— Это значит… ну… моложе меня, — нашелся офицер.
— И сколько мне, по-вашему, лет?
— Семнадцать… двадцать… какая разница?
— Двадцать три! — победительно сообщила Таня. И тут молодой офицер… расхохотался.
— И что тут смешного? — поинтересовалась Таня.
— А мне — двадцать два! — не прекращая смеяться, выдавил из себя офицер. — Получается, что вы старше меня!
— Я думала, вам больше.
— В самом деле?
— У вас виски седые. Этого почти не видно, потому что волосы русые. Но все-таки немножечко видно.
— Так ведь война, Таня.
— Я как-то об этом не подумала… Извините.
Дверь, за которой скрылся Ричард Пушкин, с протяжным скрипом приоткрылась и из-за нее послышался раскатистый режиссерский голос. Уже стоя на пороге, Ричард доказывал кому-то невидимому последние прописные истины.
Таня и молодой офицер, мигом притихший, переглянулись.
Казалось, решение они приняли одновременно. Не сговариваясь, они… взялись за руки (Таня была готова побожиться, что какая-то неведомая сила приклеила ее руку к руке офицера) и опрометью бросились в ближайший темный угол, где громоздились не то накрытые брезентом старые декорации, не то так и не дождавшиеся своей очереди быть вывешенными в вестибюле шедевры юных серовых-левитанов, не то секретное чудо-оружие, приберегаемое военфлотом для грядущей схватки с цивилизацией Неразумных Перепончатокрылых Панголинов.
Затаившись в пыльном закуте за ними, Таня и офицер наблюдали за тем, как Ричард Пушкин выплыл из двери, огляделся, вдумчиво почухал пятерней подмышку (он был уверен, что его никто не видит) и, вполголоса выругавшись, вразвалочку отправился искать потерянное в зал.
Между тем, судя по доносившимся из зала звукам, там догорали последние такты заглавной песни Жени Лукашина. Взошли ввысь, к потолку, торжественные секвенции оркестра. Им наследовало сметающее стены цунами аплодисментов.
— Надо же! А я думала, еще не начали, — шепотом призналась Таня.
— Я почему-то тоже, — тем же дрожащим шепотом ответил ей офицер.
Ричард Пушкин скрылся. Таня отняла свою ладонь от ладони пилота, поймав себя на крамольной, дикой мысли, что делать это ей не хочется.
Следующей мыслью была такая: они стоят слишком близко друг к другу.
Таня отодвинулась — как можно непринужденнее.
Офицер, вероятно, подумал о том же самом. Он отвел взгляд
Оба почувствовали неловкость, как будто только что некий злоумышляющий соглядатай застиг их за чем-то тягучим, сладостно-непристойным, вроде тех плотоядных поцелуев, во время которых трещат нежные строчки на шелковых блузках.
Но самое ужасное (и в этом Таня нашла смелость себе признаться только ночью), что такой плотоядный поцелуй с этим самым, в сущности, совершенно незнакомым офицером не был таким уж невообразимым, невозможным. Но в тот момент ей стало немного страшно, как бывает страшно в начале уходящей в сумрак сказочного леса тропы, которая непонятно куда заведет.
— Знаете, ужасно хочется курить, — сказала Таня.
— Мне тоже.
Но как только Таня и ее товарищ высунулись из своего укрытия, в вестибюле вновь появился… неотразимый Ричард Пушкин! Лоб режиссера был наморщен, лик — гневен. Судя по блуждающему взгляду, он еще не оставлял надежды разыскать беглецов.
Таня и офицер дали «полный назад» и… уселись на корточки — ни дать ни взять двое набедокуривших детсадовцев в ожидании взбучки. Обоих душил истерический хохот. Он жарко клокотал в их животах, словно бы кто-то опустил в них по кипятильнику. Нет, не так: один кипятильник на двоих.
— Знаете, Таня, у моего отца в кабинете, в его симферопольской квартире, висят две карты: отдельно Земля, отдельно Сфера Великорасы, — рассказывал в самое ухо Тане офицер. — В них он втыкает булавки с разноцветными головками.
— Колдует, что ли? — предположила Таня, голова которой была плотно забита магией архаических сообществ.
— Да нет. Отмечает свои успехи. Познакомился с кем-нибудь в Якутске — втыкает булавочку в черный глазок рядом с надписью «Якутск». Слюбился с кем-нибудь на Амальтее — в Амальтее дырка…
— Методист! — хихикнула Таня.
— Еше какой! Но я, когда смотрел на его карту, думал о другом. О том, что сколько ни втыкай, а всю карту никогда не заполнишь. И половину тоже. И даже одну сотую всех глазков не исколешь. Но главное не только то, что стараться это сделать — невероятно глупо, так же глупо, как, например, задаться целью выпить кофе во всех кофейнях Вселенной. Это еще и невероятно грязно. И мелко. Что ты себе при этом ни приговаривай про «крылатых Эротов» и «внутреннюю свободу любить». Впрочем, зачем я вам это говорю, Таня? Пусть его, с его булавками…
— Тогда скажите, как вас зовут.
— Саша. Александр Пушкин.
Они стояли перед тамбуром пожарного выхода Дома офицеров в сизом мареве сигаретного дыма и говорили — о войне, о людях, о своем времени.
Правда, о войне русоволосый лейтенант говорил неохотно. Предпочитал, чтобы рассказывала Таня. Зато слушал внимательно, поощрял расспросами. Таня сама не ожидала, однако факт оставался фактом: за какой-то час она поведала своему новому знакомому трагическую историю экспедиции на Вешнюю, описала невесомый месяц на затерянном в космосе «Счастливом», не забыла даже о своем карантине.