Время неба
Шрифт:
— Ну и… хрен с тобой. Большой и толстый, — ухмыляюсь в отмороженной манере Тимура и прячу телефон в боковой карман рюкзака.
Никто и никогда больше не посмеет диктовать мне и новой робкой жизни во мне, что делать и думать, с кем быть и как поступать.
В груди снова расцветают ворохи невероятных, ярких, как конфетти, эмоций — они похожи на наваждение, которое я чувствовала, глядя в темные загадочные глаза Тимура, на восторг, окрылявший меня на поляне от его чистого голоса, на трепет от прикосновений его губ. Он делился
Я замечаю красоту в деталях — яркую, острую. Вижу несправедливость и готова сражаться с ней — не молчать, действовать, бороться. Ради того, чтобы кто-то светлый, нежный и пока непостижимый пришел в новую, лучшую версию этого мира.
Мой второй шанс начать заново — не Дима и не Олег…
Они бы не оттолкнули меня от бездны.
Не вытащили из пены дней и лет девочку, что когда-то умела искренне смеяться и хотела любить всей огромной душой.
Они бы не подарили ей такую возможность.
Тайком смахиваю набежавшие слезы и злюсь. Родная мама не может этого не понимать.
— Я — твоя мама… — шепчу, пробуя простое короткое слово на вкус. Впервые оно без горького привкуса и пахнет молочной помадкой. — И я… очень, очень-очень люблю тебя.
***
Знакомые витрины выплывают из-за поворота; вовремя спохватившись, вешаю на плечо рюкзак и спешу к выходу — погружаясь все глубже и глубже в раздумья, я едва не ушла вместе с грустным троллейбусом на второй круг.
Солнце тяжелеет и прижимается вплотную к крышам, к меди подмешивается алая акварель, влажный ветер пахнет соленым морем, хотя до него многие тысячи километров и несбывшихся планов.
— Что приготовим на ужин? Есть пожелания? Дай знать.
Заруливаю в шумный гипермаркет и, в хорошо забытом предвкушении пижамной вечеринки с лучшим другом, набиваю тележку всем, что вызывает обильное слюноотделение и само просится в рот. Расплачиваюсь на кассе, забираю покупки и выхожу в синий газ летних сумерек.
Больше не будет самобичевания и раскаяния, отравляющих кровь сомнений и груза вины. Потому что теперь я знаю, для чего именно высшие силы столкнули нас с Тимуром на том коротком отрезке времени и пространства.
***
На площадке седьмого этажа снова ослепли лампочки, чертыхаюсь и на ощупь ищу ключи, нашариваю пальцами замочную скважину, но дверь поддается, едва я легонько дергаю ручку. В прихожей горит тусклый свет.
Меня поводит от внезапной радости, но разочарование тут же подкатывает к горлу легкой дурнотой.
Мама…
На кухне смолкает шипение воды, и мама, на ходу вытирая мокрые руки, грозно шагает навстречу.
— Ты что творишь, бестолочь? Почему не берешь трубку? — она замахивается полотенцем, и я шарахаюсь назад. — Пришлось звонить Алексаевым. Они рассказали, как ты тут под окнами орала!
— Как ты вошла? — я прихожу в себя и, сохраняя остатки спокойствия,
— А что, не надо было? Если бы не отцовский комплект, ты бы меня не впустила на порог? — сузив глаза, мама лезет на рожон.
— Я этого не говорила… — пожимаю плечами, и, обойдя ее, направляюсь в гостиную. Там все вылизано до блеска, но стоит не на своих местах.
— Что с Димой? — она сбавляет обороты и, прислонившись плечом к косяку, сдувает осветленную прядь с раскрасневшегося лба.
— Ничего. — Я спокойно выдерживаю ее гневный взгляд, хотя знаю наверняка: грядет буря. Каждый мамин жест транслирует уничтожающее презрение, уголок рта подергивается от тика.
— Как ничего? Алексаева говорит, что отсюда доносились звуки, м-м-м… интимного характера.
Скриплю зубами от лютого кринжа. Становится весело.
— Ну да, доносились. Но это был не он.
Выпутываюсь из платья, вешаю его на плечики и возвращаю в шкаф к собратьям. Влезаю в спортивный костюм, собираю в хвост волосы и, прикусив изнутри щеку, ожидаю привычное шоу.
Недавние инъекции ботокса, нежно любимого мамой, сглаживают проявления эмоций, но даже сквозь них прорывается ее ярость.
— Да приводи хоть десятерых, — частит она. — Главное, чтобы одним из них был Дима. У него двухуровневая квартира на Юбилейном проспекте, успешный бизнес, серьезные намерения…
С тоской смотрю в ее злые глаза, усталость, обида и боль становятся поперек горла.
— Почему ты так ко мне относишься, мам? — я вздыхаю. — Почему не видишь в родной дочери человека? Ты же сломала мне жизнь. Я не умею строить отношения. Боюсь доверия и любви. Избегаю ответственных решений. Не могу за себя постоять…
— Роди и воспитай, потом поговорим! Не меняй тему! — она снова замахивается, но на сей раз я не двигаюсь с места, и полотенце со свистом рассекает воздух возле уха.
— И рожу. И воспитаю! — вздрогнув, упрямо бубню, и нарываюсь на кривую издевательскую усмешку:
— Интересно… Как ты это проделаешь?
— Очень просто. Я уже беременна! — Лицо мамы перекашивает, щеки приобретают землистый оттенок. Она застывает, переваривая услышанное, а мой язык переходит в автономный режим: — Забудь о Диме. Хватит сотрясать воздух. Он не нравится мне, мерзкий тип…
Я в ужасе — глубинном, парализующем, вынырнувшим прямиком из раннего детства, когда за любую провинность можно было услышать о себе много нового и получить звонкую оплеуху. Но негодование, подогреваемое взбунтовавшимися гормонами, кипит внутри, и я сжимаю кулаки.
— Что за придурок? Кто он? — севшим голосом допрашивает мама, и я глупо ухмыляюсь:
— Пришелец с Альфа-Центавры.
Шутка не прокатывает.
— Сроки? — рявкет она.
— Н-не знаю… — я теряюсь под ее натиском, пячусь назад и приваливаюсь к полированной дверке. — Примерно пять недель…