Время неба
Шрифт:
— Вот что! — шумно выдохнув, мама отмирает и принимается кругами ходить по комнате. — Ты сейчас же позвонишь Диме, поедешь к нему и переспишь с ним. Любым способом сделаешь так, чтобы он не предохранялся. Усекла? Потом что-нибудь придумаем. Дура!
Провожаю ее офигевшим взглядом и пытаюсь осмыслить происходящее. Она на полном серьезе хочет повесить моего нерожденного ребенка на постороннего мужика, с которым я виделась три чертовых раза. Продать меня с потрохами ради того, чтобы «сиять» перед подружками и соседками. Чтобы до конца жизни держать под надзором
— Ма-а-ам… — прячу лицо за ладонями, ожесточенно тру виски, но она не слышит и продолжает нести бред:
— Я не хочу, чтобы тебя травили, как мать-одиночку. Я знаю, каково это… Кстати, а виновник переполоха вообще способен мыслить?
— Ему девятнадцать. Я никчемная, безголовая. Ты можешь уйти, мам?
Повисает тишина. Тикает бабушкин будильник, монотонно капает кран, тяжко охает лифт, опускаясь в глубины шахты…
С мамой случается истерика.
Она кроет меня матом, проклинает и пугает, срывается на визг, кашляет и заходится в рыданиях, но сегодня я вижу ее насквозь. Она способна на любую подлость: унижает, ломает, на корню затаптывает инициативу, диктует свои условия, навязывает мнение, потому что до ужаса боится остаться одна.
Та самая трусливая мразь, недостойная любви и уважения.
В ее подобие едва не превратилась я…
— Ты не проживешь без меня, идиотка! — подытоживает она. — Наплодишь выродков, пойдешь по миру и загнешься в канаве!
Не могу это больше слушать — чаша терпения в прямом смысле переполнена…
— Я проживу, — чеканю каждое слово и наступаю на нее, настойчиво оттесняя в прихожую. — А тебя не подпущу и на пушечный выстрел. Уйди. Просто уйди!!!
Мама забористо матерится, от души плюет на пол, хватает ветровку и сумку и, хлопнув дверью, уходит из моей жизни.
Обрывается невидимый поводок.
Я не плачу. Все не так страшно.
Может, ей изначально был нужен лишь повод отделаться, но я никогда его не давала. Может, она в самом деле оскорблена в лучших чувствах.
Но мне хочется верить, что мама признала ошибки и собственное бессилие. И поняла, что навсегда потеряла меня.
Вооружаюсь шваброй и протираю оплеванный пол. Приношу в комнату пакеты, выкладываю на журнальный столик купленную еду и, развернув целлофан и раскрыв картонные коробки, устраиваю настоящий пир.
— Так бывает, прости. Но это неправильно. Хочешь яблоко? А виноград?
Я опустошена и разбита, но мне есть, с кем отпраздновать освобождение.
***
34
34
До предела взвинченные эмоции поутихли, злые слезы высохли, ко мне вернулась способность мыслить — настолько четко и связно, что некоторые открытия стали ударом под дых.
Мои поступки и помыслы были завязаны на мамином одобрении — она вобрала в себя все штампы общественного мнения и ретранслировала их на меня, а я так так боялась снова остаться одна, что безусловно принимала ее правила.
И вот… Мама ушла.
Не донимает звонками, не шлет вдогонку проклятия, не хватает за
Я была ее важнейшим проектом, и сейчас она потерпела сокрушительное фиаско.
Старательно наношу на лицо прохладный увлажняющий крем, выключаю ночник и с превеликим удовольствием укладываюсь на жесткий диван. Укрываюсь тонким одеялом и прислушиваюсь к тишине — она вдруг оживает, нарастает и распадается на тысячи отдельных звуков: рев моторов, вопли клаксонов, недовольные голоса за стеной, слабое дыхание июльского ветра в шуме листьев, лай собак.
В душе полный штиль — ни паники, ни раскаяния, ни ужаса, и осознание этого факта удивляет и придает силы.
Мир перевернулся; неведомым доселе шестым чувством я вдруг ощутила, как под кожу пробирается долг, забота о своем родном ребенке, стремление уберечь его от невзгод, одарить теплом, поделиться знаниями.
Тем труднее уложить в голове, в какой из моментов мы с мамой достигли гребаного дна.
А, может, мы всегда были на дне.
Мне не жаль, я не раскаиваюсь и не извинюсь — Тимур прав, нельзя просить прощения за чужие ошибки.
Оправдание: "Семья не научила меня любить" — лишь удобная ширма, до поры скрывавшая боязнь неудач и ответственности, равнодушие, трусость и лень.
Но я умею…
Любить я умею.
И эта любовь не имеет ничего общего с полным подчинением, самопожертвованием и смирением, что родители требовали от меня всю жизнь.
Пялюсь в потолок с проплывающими по нему тенями и голубоватыми отсветами фар и окончательно признаю: я по-настоящему любила этого красивого мальчишку в мешковатой одежде, а он, как ненормальный, любил в ответ.
После расставания я запретила себе думать, что ошиблась, держалась из последних сил, настраиваясь на позитивный лад. Но поводок разорван. Бояться осуждения не имеет смыла.
Я жду от него ребенка, но потеряла его самого. А имя его все так же ассоциируется с солнечным светом, с верой в будущее, уверенностью в собственной неотразимости и нереальностью даже самых заурядных бытовых ситуаций.
Воспоминания о нем — невыносимо яркие — расцветают в душе, согревают и ранят.
Я помню, как гладила его мягкие, пахнущие летом волосы, запускала в них пальцы, а он, уткнувшись носом в ямку между моими ключицами, в блаженстве закрывал глаза и крепко обнимал меня. Именно в такие моменты трудности отступали, а я и ощущала чистое, хрупкое, звенящее как хрусталь счастье.
Даже будучи застигнутым врасплох, Тимур был прекрасен с любого ракурса. Его хотелось разглядывать — долго, пристально, не дыша, и крыша уплывала. Она уплывала, когда он улыбался или, задумавшись, смотрел вдаль. Когда озвучивал планы на будущее. Когда смеялся и слушал меня, раскрыв рот. Когда смотрел, как на сокровище, перед тем, как поцеловать.
Если бы я сделала маленький шажок навстречу, он бы положил на лопатки целый мир. Для него важно обладать желаемым — всем и сразу, я же предпочла минимальный комфорт…